Кэндзабуро Оэ - Футбол 1860 года. Кэндзабуро оэ футбол
Кэндзабуро Оэ - Футбол 1860 года читать онлайн
Футбол 1860 года
1. Ведомые мертвецом
Пробуждаясь в предрассветной мгле, я пытаюсь отыскать в себе жгучее чувство надежды, но обнаруживаю лишь горький осадок сна. Мои лихорадочные поиски, движимые мыслью, что чувство надежды, такое же жгучее, как и опалившее внутренности виски, снова вернется ко мне, всякий раз оказываются тщетными. Я сжимаю обессилевшие пальцы. Каждый мускул, каждая косточка кажутся непомерно тяжелыми, но с приближением рассвета это ощущение неохотно покидает меня, уступая место острой боли. И я с покорностью снова обретаю свое отяжелевшее тело, испытывающее острую боль в каждой частице в отдельности, не ощущающее, что эти частицы как-то связаны между собой. И, настойчиво избегая воспоминаний о том, что это за поза и отчего я принял ее, скрючившись, засыпаю.
Каждый раз, просыпаясь, я снова и снова стараюсь обрести жгучее чувство надежды. Не ощущение утраты, а жгучее чувство надежды, позитивное, существующее само по себе. Убежденный, что мне не удастся его обнаружить, я пытаюсь вновь толкнуть себя в пропасть сна: спи, спи, мир не существует.
Но в это утро боль во всем теле, словно от страшного яда, не дает окунуться в сон. Рвется наружу страх. До восхода, пожалуй, еще не меньше часа. И до тех пор не узнаешь, какой сегодня будет день. Точно зародыш в утробе матери, я лежу в темноте, не представляя, что происходит вокруг. Раньше в такие минуты можно было предаться дурной привычке. Но сейчас, когда тебе двадцать семь лет, ты женат и даже имеешь ребенка, который находится в клинике для умственно отсталых детей, вскипает стыд, стоит представить себя занимающимся рукоблудием, и я убиваю это еще не успевшее родиться желание. Спи, спи, а если не можешь, то хоть притворись спящим. Неожиданно из тьмы в моем воображении всплывает прямоугольная выгребная яма, которую вчера вырыли рабочие. В больном теле скапливается разрушительный горький яд и медленно, точно паста из тюбика, начинает сочиться из ушей, глаз, носа, рта…
В полусне я встаю и, поминутно останавливаясь, плетусь в кромешной тьме. Глаза закрыты, и я, беспрерывно натыкаясь то на дверь, то на стену, то на мебель, точно в бреду, издаю жалобные стоны. Правый глаз все равно ничего не видит, сколько ни напрягайся, даже в ясный день. Смогу ли я когда-нибудь постичь скрытый смысл обстоятельств, при которых я потерял правый глаз? Это был нелепейший случай. Однажды утром, когда я шел по улице, разбушевавшиеся школьники с воплями бросались камнями. Мне угодили в глаз, я упал на мостовую, так и не успев понять, что произошло. Правый глаз — и белок и зрачок — оказался рассеченным и перестал видеть. Мне и сейчас кажется, что я не до конца понимаю истинный смысл происшедшего. Может быть, я просто боюсь понять его.
Если идешь, прикрыв ладонью правый глаз, то обязательно натыкаешься на предметы, поджидающие тебя справа, и ударяешься о них. Естественно, что на правой половине моей головы появлялись все новые и новые ссадины. Я уродлив. Это постоянно внушала мне мать еще до того, как я ослеп на один глаз. Предсказывая, каким уродом я вырасту, она всегда сравнивала меня с младшим братом, обещавшим превратиться в красавца. Так что постепенно я свыкся с мыслью о своем уродстве. А вытекший глаз усугубляет и постоянно подчеркивает его. Врожденное уродство старается укрыться в тень и помалкивать. И вытекший глаз виноват в том, что я вытаскиваю его на свет божий. Я придумал занятие для погруженного во тьму глаза. Глаз, потерявший способность видеть то, что меня окружает, я превратил в глаз, широко открытый во тьму черепной коробки. И этим глазом я всегда пристально вглядываюсь в наполненную кровью горячую тьму — жарче температуры моего тела. Я сам назначил себя в разведку, чтобы, вглядываясь в ночной лес во мне, приучиться следить за происходящим внутри меня.
Пройдя столовую и кухню, я нащупываю дверь, распахиваю ее и только тогда открываю глаза — в предрассветной осенней дымке белеют лишь далекие горы. Подбегает черная собака и начинает ластиться ко мне. Но сразу же, уловив мой запрет, так и не залаяв, съеживается и смотрит на меня, выставив из темноты мордочку, похожую на гриб. Я подхватываю ее под мышку и медленно иду вперед. От собаки пахнет. Она прерывисто дышит. Под мышкой становится жарко. Может быть, собака больна? Босой палец натыкается на доску, ограждающую яму. Тогда я спускаю собаку на землю, рукой нащупываю лестницу, а потом обнимаю тьму в том месте, куда опустил собаку, — тьма оказывается наполненной ею. Невольно улыбаюсь, но улыбка мимолетна. Собака действительно больна. С трудом спускаюсь по лестнице. В лужицах на дне ямы стоит вода — ее так мало, что она не закрывает и ступни босых ног. Кажется, что яма сочится влагой. Как мясо соком. Я сажусь прямо на землю и чувствую, как вода, просочившись сквозь пижамные штаны и трусы, мочит зад, и я вдруг обнаруживаю, что принимаю это с покорностью, как человек, который не в силах ничему противиться. Но собака, естественно, может противиться тому, чтобы сидеть в воде. Собака молча, но с таким видом, будто собирается что-то сказать, примащивается у меня на коленях и слегка прижимается ко мне жарким, дрожащим телом. Чтобы сохранить равновесие, она когтями, превратившимися в крючки, вонзается в мои колени. Я чувствую, что не в силах противиться этой боли, а через пять минут вообще становлюсь равнодушен к ней. Становлюсь равнодушен и к воде, намочившей зад. Я ощущаю свое тело — высотой в сто семьдесят два сантиметра и весом в семьдесят килограммов — как тяжесть земли, которую рабочие выкопали вчера там, где я сейчас сижу, и сбросили в реку. Мое тело сливается с землей. Среди всего — и моего тела, и окружающей меня земли, и сырого воздуха — живут только тепло собаки и ее ноздри, напоминающие двух блестящих жучков.
Ноздри двигаются с поразительной энергией и вбирают в себя исходящий от ямы убогий запах, точно это сказочный аромат, И потому, что возможности ноздрей до конца исчерпаны, собака уже не в состоянии различить каждый из бесчисленного множества поглощаемых запахов, а после того как я, почти лишившись чувств, прислоняюсь затылком (мне кажется, прямо черепной коробкой) к стене ямы, ей не остается ничего другого, как вдыхать тысячи запахов и ничтожное количество кислорода.
Разрушительный горький яд заливает все тело, и не похоже, что он просочится наружу. Жгучее чувство н а д е ж д ы не приходит, но страх покидает меня. Я становлюсь безразличным ко всему и вот сейчас безразличен даже к тому, что я обладаю плотью и кровью. Жаль только, что меня, совершенно безразличного к самому себе, не видят чьи-либо глаза. Собачьи? У собаки нет глаз. У меня, безразличного, тоже нет глаз. Как только я спустился по лестнице, сразу же закрыл глаза и сейчас сижу, не открывая их…
libking.ru
Кэндзабуро Оэ - Футбол 1860 года
В двадцать три года Кэндзабуро Оэ получил спою первую литературную премию, а с ней и признание. Свыше шестидесяти произведений Оэ переведено на многие языки мира, и том числе и на русский. Наиболее известны его романы "Футбол 1860 года", "Объяли меня воды до души моей", "Игры современников" и другие. Сейчас Оэ, лауреат Нобелевской премии 1994 года, - самый известный и титулованный писатель Страны восходящего солнца. Его произведениям, повествование в которых порой разворачивается в нескольких временных пластах, присуще смешение мифа и реальности, а также пронзительная острота нравственного звучания. Не является в этом смысле исключением и и представленный в настоящем издании роман Оэ "Футбол 1860 года". Герои романа Мину и Такаси Нэдокоро. эти японские "братья Карамазовы", - люди, страстно ищущие смысл жизни и в своих порывах совершающие саморазрушительные поступки, ведущие к духовной и физической смерти.
Содержание:
Футбол 1860 года
1. Ведомые мертвецом
Пробуждаясь в предрассветной мгле, я пытаюсь отыскать в себе жгучее чувство надежды, но обнаруживаю лишь горький осадок сна. Мои лихорадочные поиски, движимые мыслью, что чувство надежды, такое же жгучее, как и опалившее внутренности виски, снова вернется ко мне, всякий раз оказываются тщетными. Я сжимаю обессилевшие пальцы. Каждый мускул, каждая косточка кажутся непомерно тяжелыми, но с приближением рассвета это ощущение неохотно покидает меня, уступая место острой боли. И я с покорностью снова обретаю свое отяжелевшее тело, испытывающее острую боль в каждой частице в отдельности, не ощущающее, что эти частицы как-то связаны между собой. И, настойчиво избегая воспоминаний о том, что это за поза и отчего я принял ее, скрючившись, засыпаю.
Каждый раз, просыпаясь, я снова и снова стараюсь обрести жгучее чувство надежды. Не ощущение утраты, а жгучее чувство надежды, позитивное, существующее само по себе. Убежденный, что мне не удастся его обнаружить, я пытаюсь вновь толкнуть себя в пропасть сна: спи, спи, мир не существует.
Но в это утро боль во всем теле, словно от страшного яда, не дает окунуться в сон. Рвется наружу страх. До восхода, пожалуй, еще не меньше часа. И до тех пор не узнаешь, какой сегодня будет день. Точно зародыш в утробе матери, я лежу в темноте, не представляя, что происходит вокруг. Раньше в такие минуты можно было предаться дурной привычке. Но сейчас, когда тебе двадцать семь лет, ты женат и даже имеешь ребенка, который находится в клинике для умственно отсталых детей, вскипает стыд, стоит представить себя занимающимся рукоблудием, и я убиваю это еще не успевшее родиться желание. Спи, спи, а если не можешь, то хоть притворись спящим. Неожиданно из тьмы в моем воображении всплывает прямоугольная выгребная яма, которую вчера вырыли рабочие. В больном теле скапливается разрушительный горький яд и медленно, точно паста из тюбика, начинает сочиться из ушей, глаз, носа, рта…
В полусне я встаю и, поминутно останавливаясь, плетусь в кромешной тьме. Глаза закрыты, и я, беспрерывно натыкаясь то на дверь, то на стену, то на мебель, точно в бреду, издаю жалобные стоны. Правый глаз все равно ничего не видит, сколько ни напрягайся, даже в ясный день. Смогу ли я когда-нибудь постичь скрытый смысл обстоятельств, при которых я потерял правый глаз? Это был нелепейший случай. Однажды утром, когда я шел по улице, разбушевавшиеся школьники с воплями бросались камнями. Мне угодили в глаз, я упал на мостовую, так и не успев понять, что произошло. Правый глаз - и белок и зрачок - оказался рассеченным и перестал видеть. Мне и сейчас кажется, что я не до конца понимаю истинный смысл происшедшего. Может быть, я просто боюсь понять его.
Если идешь, прикрыв ладонью правый глаз, то обязательно натыкаешься на предметы, поджидающие тебя справа, и ударяешься о них. Естественно, что на правой половине моей головы появлялись все новые и новые ссадины. Я уродлив. Это постоянно внушала мне мать еще до того, как я ослеп на один глаз. Предсказывая, каким уродом я вырасту, она всегда сравнивала меня с младшим братом, обещавшим превратиться в красавца. Так что постепенно я свыкся с мыслью о своем уродстве. А вытекший глаз усугубляет и постоянно подчеркивает его. Врожденное уродство старается укрыться в тень и помалкивать. И вытекший глаз виноват в том, что я вытаскиваю его на свет божий. Я придумал занятие для погруженного во тьму глаза. Глаз, потерявший способность видеть то, что меня окружает, я превратил в глаз, широко открытый во тьму черепной коробки. И этим глазом я всегда пристально вглядываюсь в наполненную кровью горячую тьму - жарче температуры моего тела. Я сам назначил себя в разведку, чтобы, вглядываясь в ночной лес во мне, приучиться следить за происходящим внутри меня.
Пройдя столовую и кухню, я нащупываю дверь, распахиваю ее и только тогда открываю глаза - в предрассветной осенней дымке белеют лишь далекие горы. Подбегает черная собака и начинает ластиться ко мне. Но сразу же, уловив мой запрет, так и не залаяв, съеживается и смотрит на меня, выставив из темноты мордочку, похожую на гриб. Я подхватываю ее под мышку и медленно иду вперед. От собаки пахнет. Она прерывисто дышит. Под мышкой становится жарко. Может быть, собака больна? Босой палец натыкается на доску, ограждающую яму. Тогда я спускаю собаку на землю, рукой нащупываю лестницу, а потом обнимаю тьму в том месте, куда опустил собаку, - тьма оказывается наполненной ею. Невольно улыбаюсь, но улыбка мимолетна. Собака действительно больна. С трудом спускаюсь по лестнице. В лужицах на дне ямы стоит вода - ее так мало, что она не закрывает и ступни босых ног. Кажется, что яма сочится влагой. Как мясо соком. Я сажусь прямо на землю и чувствую, как вода, просочившись сквозь пижамные штаны и трусы, мочит зад, и я вдруг обнаруживаю, что принимаю это с покорностью, как человек, который не в силах ничему противиться. Но собака, естественно, может противиться тому, чтобы сидеть в воде. Собака молча, но с таким видом, будто собирается что-то сказать, примащивается у меня на коленях и слегка прижимается ко мне жарким, дрожащим телом. Чтобы сохранить равновесие, она когтями, превратившимися в крючки, вонзается в мои колени. Я чувствую, что не в силах противиться этой боли, а через пять минут вообще становлюсь равнодушен к ней. Становлюсь равнодушен и к воде, намочившей зад. Я ощущаю свое тело - высотой в сто семьдесят два сантиметра и весом в семьдесят килограммов - как тяжесть земли, которую рабочие выкопали вчера там, где я сейчас сижу, и сбросили в реку. Мое тело сливается с землей. Среди всего - и моего тела, и окружающей меня земли, и сырого воздуха - живут только тепло собаки и ее ноздри, напоминающие двух блестящих жучков.
Ноздри двигаются с поразительной энергией и вбирают в себя исходящий от ямы убогий запах, точно это сказочный аромат, И потому, что возможности ноздрей до конца исчерпаны, собака уже не в состоянии различить каждый из бесчисленного множества поглощаемых запахов, а после того как я, почти лишившись чувств, прислоняюсь затылком (мне кажется, прямо черепной коробкой) к стене ямы, ей не остается ничего другого, как вдыхать тысячи запахов и ничтожное количество кислорода.
Разрушительный горький яд заливает все тело, и не похоже, что он просочится наружу. Жгучее чувство н а д е ж д ы не приходит, но страх покидает меня. Я становлюсь безразличным ко всему и вот сейчас безразличен даже к тому, что я обладаю плотью и кровью. Жаль только, что меня, совершенно безразличного к самому себе, не видят чьи-либо глаза. Собачьи? У собаки нет глаз. У меня, безразличного, тоже нет глаз. Как только я спустился по лестнице, сразу же закрыл глаза и сейчас сижу, не открывая их…
Потом мне привиделся товарищ, на кремации которого я присутствовал. В конце лета он выкрасил в красный цвет голову, разделся догола и повесился. Его жена, которая после ночной попойки, как больной заяц, еле приползла домой, обнаружила странный труп мужа. Почему же он не пошел на вечеринку вместе с ней? Это ни у кого не вызвало сомнений. Все знали: не пошел, чтобы остаться в своем кабинете и поработать над переводом (этот перевод мы делали вместе).
profilib.net
Кэндзабуро Оэ - Футбол 1860 года
- Мицу, до сих пор я говорил, что не знаю, почему покончила с собой наша сестра, в этом мне помогли дядя и вся его семья - они тоже говорили, что причина самоубийства неясна. Это и позволило мне скрыть правду. Собственно, можно сказать, что никто по-настоящему меня и не расспрашивал. А сам я молчал. Лишь однажды я рассказал все в Америке совершенно случайному человеку - негритянке-проститутке, да и то на ломаном английском языке. Для меня говорить по-английски все равно что надеть на себя маску, так что мой разговор с негритянкой равносилен тому, что я никому ничего не рассказывал. Это было псевдопризнание, и возмездием мне послужила лишь легкая венерическая болезнь. На языке, которым владела сестра и владеешь ты, Мицу, я ни разу никому об этом не говорил. Ничего, разумеется, не рассказывал я и тебе. Правда, мне казалось, что в связи со смертью сестры у тебя возникли какие-то подозрения и ты беспокоился, предполагая, что тут не все в порядке. Вспомни тот день, когда ты ощипывал фазанов, - ты спросил меня, не сестра ли как раз и есть та правда, о которой я говорю. Мне показалось тогда, что ты знаешь все и просто издеваешься надо мной, от злости и стыда я был близок к тому, чтобы тебя убить. Но мне все же удалось взять себя в руки - я сообразил, что ты просто не можешь ничего знать. В то утро, когда сестра покончила с собой, я, прежде чем сообщить об этом дяде, облазил все уголки во флигеле, где мы жили с сестрой, в поисках ее письма, которое могло посеять семена подозрения. Потом с чувством облегчения я смеялся и плакал, освободившись от сжимавшего грудь страха, одновременно чувствуя себя преступником. И только после того как мне удалось подавить приступ душившего меня смеха, я пошел в дом к дяде, чтобы сообщить о самоубийстве сестры. Она умерла, выпив яд. Почему же я почувствовал такое облегчение, убедившись, что сестра покончила с собой, не оставив никакой записки? Потому что я всегда боялся, чтобы сестра - ты ведь знаешь, она была неполноценной - не раскрыла нашу тайну. И я успокоился, воображая, что смерть сестры перечеркнет тайну, будто ее вообще не существовало. Но действительность оказалась иной. Все вышло наоборот. Смерть сестры привела к тому, что тайна пустила глубокие корни в моем теле и душе, стала властвовать над моей жизнью, отравлять ее. Это произошло, когда я кончал школу, и с тех пор воспоминание о случившемся разрывает меня на части. - Произнеся это, Такаси разразился хриплыми рыданиями, видимо надеясь, что воспоминание о его плаче ввергнет меня в ловушку времени, которая сломит мой дух, и оставшийся кусок жизни мне будет невероятно трудно прожить.
- Сестра, хоть и неполноценная, была человеком но-настоящему своеобразным. Она очень любила красивые звуки и, лишь слушая музыку, бывала счастлива. Зато шум авиационного или автомобильного мотора заставлял ее страдать так, будто ей в уши вставили горящие головешки. Я думаю, она действительно испытывала боль. Ведь от колебаний воздуха может треснуть даже стекло, верно? Боль в ушах была такая, что едва не лопались барабанные перепонки. В деревне у дяди не было никого, кто бы понимал и чувствовал музыку, как сестра, кому бы она была так жизненно необходима, как ей. Сестра была не безобразна и очень чистоплотна. Необычайно чистоплотна. Особенность ее болезни и заключалась в этом, так же как и в безграничной любви к музыке. Среди молодых ребят в дядиной деревне были и такие, кто приходил подсматривать, как сестра слушает музыку. Стоило раздаться первым звукам - сестра вся обращалась в слух, остальное переставало для нее существовать, не проникало в ее сознание. Подсматривающие были в полной безопасности. Но стоило мне их обнаружить, я приходил в исступление, готов был буквально убить их. Для меня сестра была воплощением женственности, и я считал своим долгом охранять ее. Я совершенно не обращал внимания на девушек из дядиной деревни, а когда начал учиться в соседнем городе, то за все время не сказал и двух слов со своими одноклассницами. О нас с сестрой я сочинил даже что-то вроде баллады, гордясь тем, что после прадеда и его брата только мы двое способны поддержать славу нашего рода. Если разобраться, то можно понять, что все это было следствием комплекса неполноценности - оттого что мы с сестрой жили нахлебниками в доме дяди. Я поучал сестру: мы избранные, особые люди, мы должны жить только друг для друга, а посторонние не могут и не должны нас интересовать. Стали даже распускать слух, что мы с сестрой якобы спим вместе. Я мстил, забрасывая дома этих людей камнями. Но эти слухи послужили для меня толчком. Я ведь был семнадцатилетним мальчиком, слабым одиночкой, неспособным противостоять таким намекам.
Однажды летним вечером я неожиданно напился. Это произошло в день окончания посадки риса, когда в доме дяди собрались все, кто помогал ему, и пили водку. Как гость я, естественно, не участвовал в посадке риса, но меня тоже позвали, и я, впервые в жизни выпив водки, сильно опьянел. Дядя это заметил и, отругав, отправил меня во флигель. Вначале сестру забавляло, что я пьяный, и она даже развеселилась. Но потом, когда разбушевавшиеся от водки крестьяне начали петь и горланить, она сильно напугалась. Заткнув уши и распластавшись на полу, она начала хныкать, как ребенок. Я бешено разозлился на крестьян, которые, опьянев, до поздней ночи горланили непристойные песни, у меня даже возникло что-то вроде человеконенавистничества. Чтобы утешить сестру, я обнял ее и вдруг неожиданно для себя возбудился. Так началась наша связь.
Мы сидели молча, и я, испытывая непередаваемый стыд оттого, что между этим человеком и мною существует кровное родство, притаился во тьме, не дыша, чтобы укрыться от чего-то огромного, невыносимо страшного, готового поглотить меня. Я почувствовал, что мне тоже хочется закричать: "Отвратный, отвратный!", как кричала, если верить словам Такаси, та бедная девушка, которой он размозжил голову камнем, но сейчас я был разбит, как бывает после дурного сна, и даже этот простой крик не мог исторгнуться из моего тупо болевшего тела.
- То, что это произошло, когда я был пьян, не может служить оправданием. Назавтра я повторил это, уже будучи трезвым, - продолжал Такаси тихим, затухающим голосом. - Вначале сестре было противно, она боялась. Но у нее и в мыслях не было отказать мне. Я не мог не чувствовать, что сестра мучается, но меня захватили вожделение и страх, и я был не в силах подумать о том, что будет с сестрой. Чтобы она не боялась спать со мной, я притащил из кладовки в дядином доме порнографическую картинку и убедил ее, что муж и жена всегда это делают. Больше всего я боялся, что днем, пока я в школе, сестра, оставшись одна, раскроет кому-нибудь из дядиной семьи нашу тайну. Поэтому внушил ей, что, если кто-то узнает о том, что мы делаем, нам не поздоровится, и, чтобы подкрепить свои слова, показал сестре картинку сожжения на костре в Средние века, которую я нашел в энциклопедии. Если никто об этом не узнает, убеждал я ее, я не женюсь ни на ком, ты не выйдешь замуж, и мы оба так и проживем жизнь вдвоем, делая то, что сейчас. Мы от души желаем этого, нужно только, чтобы никто не заметил, и все будет в порядке, правда? Я действительно так думал. Верил, что если только мы с сестрой проявим твердость в своем решении продолжать эту противоестественную связь, то будем вольны делать все, что нам заблагорассудится. И все же сестра, кажется, опасалась, что когда-нибудь я женюсь и ей придется жить в одиночестве. Она была уверена, что, расставшись со мной, погибнет. К тому же я рассказал ей, что мать перед смертью завещала нам жить вместе. И поэтому она искренне радовалась, когда я, как мог, убеждал ее, что мы, брат и сестра, отвернувшись от всех, будем всегда вместе. Постепенно наша близость стала ей приятна. Какое-то время мы жили беззаботно, как счастливые влюбленные. Во всяком случае, в моей жизни уже никогда не было таких счастливых дней, как те. А сестра, однажды решившись, оставалась до конца твердой и мужественной. До самой смерти она гордилась тем, что теперь мы всегда будем вместе. Потом… потом сестра забеременела. Тетя заметила. Сказала мне. и я страшно перепугался. Я был убежден, что умру со стыда, если о моих отношениях с сестрой узнают. Но тетя нисколько ни сомневалась, что я тут ни при чем, и тогда я совершил отвратительное предательство, самое страшное в моей жизни. Лишенный мужества, омерзительный интриган, я не стоил мизинца своей честной, прямодушной сестры. Я приказал ей сказать, что ее изнасиловал парень из деревни, имени которого она не знает. Так она и поступила. Дядя отвез ее в город, и там ей не только сделали аборт, но и стерилизовали. Вернувшись, сестра - видимо, от перенесенной операции, напуганная к тому же бешеным грохотом автомобилей, - стала какой-то пришибленной. Да еще ей пришлось мужественно выполнить мое указание - никому ничего не рассказывать. Пока они жили с дядей в городе, в гостинице, тот беспрестанно терзал не умевшую лгать сестру, заставляя вспомнить приметы парня, который ее изнасиловал!
Сказав это, Такаси долго всхлипывал. И, с трудом сдерживая рыдания, рассказал о самом страшном, что ему пришлось пережить, А я, съежившись, как жалкая сушеная рыба, страдая от холода и головной боли, слушал его без всякого интереса.
profilib.net
Кэндзабуро Оэ. Цитаты. Футбол 1860 года. Дню рождения посвящается!
31 января — родился выдающийся японский писатель Кэндзабуро Оэ.
ОЭ Кэндзабуро — выдающийся японский писатель. Родился в маленькой глухой деревушке на острове Сикоку в бедной семье. У родителей было семеро сыновей, Кэндзабуро родился третьим. От природы он был замкнутым и очень впечатлительным мальчиком и общению со сверстниками предпочитал чтение.В девять лет он пережил тяжелейшую травму: умер отец, которого он боготворил. На долгие годы Кэндзабуро замкнулся в мире своих детских фантазий, навеянных войной. До 18 лет этот юный японец никогда не видел настоящего паровоза. С чудесами современной техники он познакомился, лишь когда отправился на учебу в столицу.
Рождение писателя Кэндзабуро Оэ произошло в стенах Токийского университета на отделении французской литературы. В 23 года он получил свою первую литературную премию, а с ней и признание. Через десять лет вышел шеститомник его избранных произведений. Свыше шестидесяти произведений К. Оэ переведено на многие языки мира, в том числе и на русский. Наиболее известны его романы «Футбол 1860 года», «Объяли меня воды до души моей», «Игры современников», трилогия «Пламенеющее зеленое дерево» и другие. Сейчас Оэ — caмый известный и титулованный писатель Страны восходящего солнца. Осенью 1994 г. он стал лауреатом Нобелевской премии по литературе.
В предисловии к русскому изданию романа «Объяли меня воды до души моей» у Оэ есть такие строки: «Писать я учился у русской литературы…» Более подробно о влиянии русской литературы на его творчество писатель высказался так: «Своим первым и главным литературным учителем я считаю великого Достоевского. Многие японские и даже американские критики пишут о его сильном влиянии на мое творчество. Это не случайно. По сей день я придерживаюсь твердого правила: первые десять дней каждого года целиком посвящать чтению Достоевского. Преклоняюсь также перед гением Льва Толстого, «Войну и мир» которого перечитал более десяти раз.
Согласно университетскому диплому, моей специальностью является французская литература. Ей, в частности, я обязан тем, что смог познакомиться с работами Шкловского и Бахтина, которые оказали на меня большое влияние. Как ни странно, но именно благодаря Бахтину я нашел ключ к пониманию японской культуры. Среди моих самых любимых книг булгаковская «Мастер и Маргарита». Я очень ценю добрые дружеские отношения, которые связывают меня с Евтушенко, Вознесенским, Окуджавой и Ахмадулиной. Недавно я открыл для себя нового интересного писателя — Распутина. Как видно, у меня есть все основания говорить, что русская, советская литература глубоко проникла в мое творчество».
Его биография будет неполной, если не упомянуть об одном факте, круто изменившем всю его жизнь.
В 1963 г. в семье молодого литератора родился первенец, которого назвали Хикари, что в переводе означает «Свет». Но, увы, с этого момента дом Оэ погрузился в полный мрак душевных терзаний: мальчик родился инвалидом, лишенным дара речи. И хотя со временем у Кэндзабуро Оэ родились абсолютно здоровые сын и дочь, он так и не смог преодолеть эту травму и решил посвятить всю свою дальнейшую жизнь тяжело больному сыну.
В своем первом интервью после присуждения Нобелевской премии Оэ сказал: «Я пишу прозу уже 38 лет. Из них в течение 31 года лейтмотивом моих произведений так или иначе является проблема больного сына. Я чувствовал, что ухожу в так называемую эгобеллетристику, очень распространенную в Японии, но в конце концов я смирился с этим. Я живу вместе с маленьким человеком по имени Хикари. Думаю, что именно это позволяет мне писать о стране, о мире, о душе. Через Хикари я познаю все волнующие меня проблемы».
Наверное, писателю самому легче определить истоки своего творчества и вдохновения. Но литературные критики единодушны в том, что главной темой творчества Оэ являются проблемы молодежи. На Западе его называли японским Сэллинджером, ибо он стал кумиром молодого поколения.
В этой связи можно вспомнить судьбу его повести «Семнадцатилетний», написанной под впечатлением сенсационного убийства лидера Социалистической партии страны Асанумы во время его выступления на митинге. Роковой нож был в руках 17-летнего юнца, члена ультранационалистической организации.
В своей повести К. Оэ раскрыл «анатомию» тщеславного эгоиста, который становится наемным киллером. Повесть имела колоссальный успех и вызвала оголтелые нападки ультра. Дело кончилось тем, что крупнейшее издательство «Бунгэй» даже было вынуждено рассыпать готовый набор и отказаться от выпуска уже анонсированного продолжения повести.
Шокирующим стало решение писателя отказаться от высокой государственной награды — ордена Культуры. «Мне этот орден не к лицу, — сказал Оэ, — так как он плоть от плоти нынешней государственной системы». Ее, как известно, писатель-демократ не приемлет.
Кэндзабуро Оэ ЦИТАТЫ
О своем творчестве
… мои книги, такие, как они есть, прежде всего оттого, что я всегда отталкиваюсь от собственных непосредственных переживаний и соотношу их с обществом, страной, миром.
Я — один из писателей, стремящихся создавать серьезные литературные произведения, противостоящие тем романам, которые всего лишь удовлетворяют запросам потребителей культуры, заполнившей Токио, и субкультур остального мира.
И в жизни, и в творчестве я остаюсь учеником профессора Ватанабэ. Он оказал на меня решающее влияние в двух смыслах. Во-первых, речь идет о моем методе сочинения романов. По его переводу Рабле я понял тот принцип, который Михаил Бахтин называет образной системой гротескного реализма, или смеховой народной культурой, то есть важность материальных и физических начал, соотношение между космосом, социумом и физическим миром, тесная соотнесенность смерти и устремленности к новому рождению, смех, который ниспровергает любую иерархичность.
… я вижу свой долг романиста в том, чтобы и те, кто выражает себя посредством слова, и их читатели сумели совладать с собственными страданиями и бедствиями своего времени и исцелить свои души от тяжелых ран.
Как человек, ведущий провинциальное, маргинальное, далекое от магистрали существование, я пытаюсь обнаружить, как я могу что-нибудь сделать для излечения и примирения человечества, способствуя этому своей, как мне хотелось бы надеяться, непритязательной, однако достойной и гуманной деятельностью.
О насилии и войне
У меня ощущение великого потопа появилось десять лет спустя после того, что произошло в Хиросиме… Но разве не японцы, пережившие эту трагедию, должны предупредить людей о всемирном потопе, изо всех сил противостоять ему?
Мое мальчишеское сердце разрывалось, пока шла война: я мечтал попасть на фронт, чтобы погибнуть, сражаясь за тэнно, и в то же время боялся, что так оно и может случиться. Нетерпение, которое я испытывал при мысли, что опоздаю и война может кончиться без меня, и тайная надежда, что по возрасту я не успею попасть на фронт, привели к ужасному раздвоению чувств.
Постепенно я стал осознавать всю глубину бедствий и страданий, которые принесли с собой атомные бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки. Забыть это нельзя, как невозможно предать забвению зло, причиненное Японией другим азиатским странам. Помня о жертвах атомной бомбардировки, о неизлечимых болезнях, вызванных радиоактивным облучением, о его страшных генетических последствиях для потомков жителей обоих городов, можно сказать, что это жгучая проблема не только сегодняшнего, но и завтрашнего дня. И вот в такой ситуации, размышлял я, от пострадавших в радиоактивном аду и всех нас требуют признать легитимность мирового порядка, поддерживаемого в зыбком равновесии лишь страхом перед атомным оружием.
Мой собственный скромный опыт свидетельствует, что демократия еще не вошла нам [японцам] в плоть и кровь и что утверждать обратное было бы просто нелепо.
Что же надо сделать? Необходимо признать, что мы [Япония] покрыли себя позором, осознать, пусть даже с болью в сердце, что у нас нет иного выбора, и без такого признания нельзя начать жить заново и обеспечить преемственность поколений.
По моим наблюдениям, правительство Японии уже много лет остается, по существу, глухим к призыву людей, оставшихся в живых после атомной бомбарировки, рассматривать страдания, которые принесло жителям Азии вторжение японских войск в их страны, и трагедию Хиросимы и Нагасаки как единую проблему и позаботиться о том, чтобы ни то ни другое не повторилось.
О жизни
Память живет, только когда ее питают сны.
Мой приятель, врач, говорил, что существует два типа самоубийства. Каждый из них можно определить буквально в двух словах. Тип «помогите мне» и тип «я отвратителен». «Самоубийство» по оплошности, неважно — сознательной или бессознательной, так и оставшееся лишь попыткой самоубийства, означает мольбу о помощи: помогите мне, обращенную ко всем без разбора людям. Другой тип самоубийства никогда не может окончиться неудачей, он отвергает всех: я отвратителен, заявляет он без разбора — всем остающимся в живых. Он призван выразить ненависть, оскорбить, унизить.
Я не пью снотворного. Мне не нужен сон, если он не идет ко мне
Чтобы достичь вершины горы Фудзи, нужно сделать первый шаг.
Я спросил: Сказать правду? Это строка из стихотворения одного молодого поэта. Я тогда все время ее повторял. Я думал об одной абсолютной правде, высказав которую человек становиться перед выбором: быть кем-то убитым, покончить с собой, сойти с ума и превратиться в нечеловека, чудовище, на которое невозможно смотреть без ужаса. Эта правда, когда она вертеться на языке, все равно что в кармане, готовая взорваться бомба, и освободиться от нее невозможно, — вот какая это правда.
Вы читали «Идиота» Достоевского? Читали, разумеется? Его читали все.
Говорят, главной причиной бед человечества явилось то, что обезьяна слезла с дерева.
Лучшее, что приносит физическая близость, это ощущение родства двух людей.
Посмотрим правде в глаза: умереть можно когда угодно. Так к чему же спешить?
Такому закату не хватает дерева. Возможно, это и есть самое главное.
Где ваша совесть, разве без совести совершают революцию?
Вздохнув глубоко,Свободно раскинул руки,Посмотрел вокруг и поразился —Дни промелькнули как мгновенье.Перебираю в памятиВереницу трудов бесконечных…Нелегко приходилось: работаПеремалывала тело и нервы,Порой перехватывало дыхание от усталости,И все же выполнена задача.И разливаются по телу приятная усталость,Покой и блаженство…Сердце мое переполнено,Переполнено радостью и надеждой:После долгой изнурительной работы —Новые дела! Новые проблемы!
Разве любой урод только потому,что он человек,имеет право издеваться над зверем?
Тебе нечего стыдиться.Тебе нечего бояться.И нечего чувствовать себя опозоренным.Ты должен непоколебимо,как могучий зверь,унизив и растоптав этих сопляков,обратить свою речь через их грязные головы к морю,к сливающемуся с ним небу!Веди себя так,как вели себя владыки,когда ты был ребёнком,когда панически боялся враждебности всего мира,который был ограничен для тебя этой колонией.Не чувствуй себя под стать этим молокососам,ждущим твоего слова.
Люди,которым приходится рано вставать,не страдают чрезмерным любопытством.
Когда враг повержен в грязь и злость прошла,нам хочется протянуть ему руку помощи.Это,видимо,закон сбалансированности чувств.
Когда они в темноте и нищете-они тянутся к свету,когда они в свете и достатке,темнота исчезает.В жизни всё взаимосвязано-то,что уходит,возвращается.Человек-господин всего,но достижимо ли благосостояние народа при плохом правлении?!
Наступил момент действовать в соответствии с планом. Отвергнуть его, боясь неудачи, все равно что признать, будто никакого замысла вообще реально не существовало, как и людей, вынашивавших этот замысел.
Они выстраивались, повязав голову скрученным платком, на котором было нарисовано красное восходящее солнце, поднимали прощальную чашечку сакэ и готовились к последней, решающей атаке. И тогда к ним бежал командир отряда, чтобы сообщить об окончании войны. Такими были эти игры в войну.
Пытаясь выяснить, что представляет собой мучившая днем и ночью нестерпимая зубная боль, я приходил к мысли, что, когда она станет такой нестерпимой, что полностью отравит мое существование, тогда-то в меня и вольется сила, вершившая судьбами нашего края, то есть сила Разрушителя. Сила, которая спасет несчастного мальчишку, не способного ничего осуществить самостоятельно.
И вот тебе мой совет: ищи «свободу», а если веришь, что уже обрел ее, иди дальше – в поисках вечного обновления чувства «свободы». Давай договоримся о пароле, чтобы мы могли узнать друг друга даже во тьме кромешной, если нам суждено с тобой встретиться. Быть может, и ты, выходец из нашей долины, живешь сейчас в лесу, среди членов первобытной лесной коммуны, о которой идет слух!Итак, пароль – «свобода».
Я спросил: Сказать правду? Это строка из стихотворения одного молодого поэта. Я тогда все время ее повторял. Я думал об одной абсолютной правде, высказав которую человек становиться перед выбором: быть кем-то убитым, покончить с собой, сойти с ума и превратиться в нечеловека, чудовище, на которое невозможно смотреть без ужаса. Эта правда, когда она вертеться на языке, все равно что в кармане, готовая взорваться бомба, и освободиться от нее невозможно, — вот какая это правда.
Все умрут. И через сто лет уже никто не будет докапываться, как умер тот или иной человек. Что может быть лучше, чем умереть так, как тебе хотелось.
Я устал. И я чувствовал, что это была усталость, которая начинается у того, кто перестал быть ребенком, и длиться уже всю жизнь, до старости и смерти.
А взрослым что-они легко сносят это медленно ползущее,бесконечное время.В этом искусство взрослых.Дети же,погружённые в топкое болото ожидания,волнуются,злятся,но в конце концов вынуждены подчиниться бесконечно долгому течению времени.
Непристойности — всё равно что бензин для огня ночных страхов.
Лес говорил о лесе,поле говорило о поле-все посылали нам сигналы о своём существовании.
Теперь уж никогда в жизни я не смогу забыть этот стыд.Это несмываемое пятно.Пятно,впитанное кожей и проникшее внутрь.Пятно,заклеймившее душу.
Одалживать деньги у постороннего человека всё равно,что дразнить кота.
Больше не пей. Жизнь нужно делать трезвым.
Я сам назначил себя в разведку, чтобы, вглядываясь, в ночной лес во мне, приучиться следить за происходящим внутри меня.
Пробуждаясь в предрассветной мгле, я пытаюсь отыскать в себе жгучее чувство надежды, но обнаруживаю лишь горький осадок сна. Мои лихорадочные поиски, движимые мыслью, что чувство надежды, такое же жгучее, как и опалившее внутренности виски, снова вернется ко мне, всякий раз оказываются тщетными. Я сжимаю обессилевшие пальцы. Каждый мускул, каждая косточка кажутся непомерно тяжелыми, но с приближением рассвета это ощущение неохотно покидает меня, уступая место острой боли. И я с покорностью снова обретаю свое отяжелевшее тело, испытывающее острую боль в каждой частице в отдельности, не ощущающее, что эти частицы как-то связаны между собой. И, настойчиво избегая воспоминаний о том, что это за поза и отчего я принял ее, скрючившись, засыпаю.Каждый раз, просыпаясь, я снова и снова стараюсь обрести жгучее чувство надежды. Не ощущение утраты, а жгучее чувство надежды, позитивное, существующее само по себе. Убежденный, что мне не удастся его обнаружить, я пытаюсь вновь толкнуть себя в пропасть сна: спи, спи, мир не существует.Но в это утро боль во всем теле, словно от страшного яда, не дает окунуться в сон. Рвется наружу страх. До восхода, пожалуй, еще не меньше часа. И до тех пор не узнаешь, какой сегодня будет день. Точно зародыш в утробе матери, я лежу в темноте, не представляя, что происходит вокруг.
Но совсем недавно, лежа ночью без сна и листая Плутарха в мягкой обложке, я неожиданно наткнулся на фрагмент, где он говорит о печали как о незваном «родственнике, данном нам жизнью», от которого никому не избавиться, неважно, как складывается судьба.
«Футбол 1860 года» — роман Кэндзабуро Оэ, в котором события, раздёленные столетним промежутком, синхронно разворачиваются в одном и том же месте. Как и многие другие романы писателя, «Футбол 1860 года» построен на нескольких формирующих структуру стержневых образах-деталях: одним из них, по словам самого автора, здесь стала фраза «Сказать правду?» из известного стихотворения Сюнтаро Таникава «Крылья птицы». Она не только дала название одной из центральных глав, но также определила ритм и стала лейтмотивом второй половины произведения, которая фактически развернулась из этой фразы. Роман был опубликован в 1967 году издательством «Коданся», в течение одного года выдержал 11 изданий и был удостоен премии имени Танидзаки. Наряду с «Личным опытом», роман считается одним из наиболее известных сочинений писателя и во многом определил выбор жюри в пользу Оэ при присуждении ему Нобелевской премии по литературе в 1994 году. «Футбол 1860 года» переведён на английский, венгерский, испанский, итальянский, немецкий, польский, русский и французский языки.
(Tashriflar: umumiy 162, bugungi 1)
kh-davron.uz
Кэндзабуро Оэ - Футбол 1860 года
С тех пор как Дзин стала страдать обжорством, у ее сына впервые еды оказалось больше, чем требовал его сократившийся желудок. И ребенок из странного чувства долга к своему желудку, испытывая непонятное ему самому беспокойство, ел и ел без конца, и скоро, я думаю, его вырвет.
Снег перед универмагом вытоптан в слякоть, дорогу развезло. Это значит, что скоро весь снег растает и долина замрет, утопая в непролазной грязи. Перед универмагом толпятся разрозненные кучки людей. Одни смотрят вынесенные из магазина телевизоры, другие наблюдают за тем, как распаковывают электроприборы.
Несколько телевизоров работает на разных каналах. Сидящие перед ними на корточках дети не отрывают от экранов глаз, а некоторые расположились так, чтобы видно было сразу два телевизора, и приловчились смотреть две программы одновременно, но стоящие за ними взрослые не поглощены происходящим на экранах - вид у них недовольный, обеспокоенный, ведь сообщения о жизни далеких городов в тот же миг доходят до деревни, находящейся сейчас как бы на осадном положении. На экране крупным планом появляется нечеткое изображение молодой певицы, в наигранной улыбке обнажившей нижние зубы, и это усугубляет впечатление, что в деревне возникло и сохраняется необычное положение.
Распакованные электроприборы стоят в ряд на мокрой земле, и двое мужчин средних лет - у каждого в руках зубило и молоток - недоуменно смотрят на них. Это деревенский кузнец и жестянщик. Их, видимо, тоже ввели в состав комиссии. Наблюдающая за их работой толпа состоит главным образом из женщин. Выставленные предметы они, естественно, видят сегодня впервые. И хотя эти двое - самые опытные в деревне специалисты, работа у них подвигается слабо. Она состоит в разрушении - они сбивают с приборов фирменные знаки и номера. Когда кузнец, пытавшийся сорвать клеймо с основания электрической печи, сильно ободрал ее бок, выкрашенный в ярко-красный цвет, среди женщин, сидевших на корточках вокруг "специалистов", вихрем пронесся вздох, а сам "специалист" в растерянности весь сжался. Он сейчас занимается никчемным делом, бесконечно далеким от родной ему специальности: выполняет примитивную разрушительную работу, готовясь к тому моменту, когда из города сюда, в долину, по дороге, освободившейся от снега, вернутся порядки короля супермаркета, - уничтожает на электроприборах доказательства того, что они сворованы в универмаге.
Отойдя от толпы и направляясь к входу в универмаг, я заметил, что ребята из футбольной команды неотступно следят за моими действиями. Они стоят и среди тех, кто толпится у телевизоров, и среди тех, кто следит за разрушительной работой, но, в отличие от оживленной толпы, сумрачны, и лишь глаза сверкают на их хмурых, замкнутых лицах. Смело игнорируя их неуютные взгляды, я толкаю дверь. Но она не поддается. Глядя сквозь стекло на неописуемый беспорядок внутри, я нерешительно жму на ручку, тяну ее на себя.
- На сегодня грабеж окончен! Завтрашнюю порцию будут грабить завтра!
Повернувшись на голос сына Дзин, я увидел, что мальчишка, у которого рот по-прежнему набит печеньем, и его товарищи, столпившись за моей спиной, ехидно улыбаются. Когда я обернулся, они немного отступили, опасаясь, как бы я их не ударил.
- Я пришел не грабить, я пришел купить керосин.
- На сегодня грабеж окончен! Завтрашнюю порцию будут грабить завтра, - хором издевались надо мной приятели сына Дзин, сохраняя его интонацию. Дети моментально приспособились к новой атмосфере жизни, вызванной бунтом, словно они были прирожденными бунтовщиками.
Надеясь призвать на помощь ребят из футбольной команды, продолжавших бесстрастно наблюдать за моими действиями, я закричал через головы мальчишек, которых мне так хотелось ударить:
- Мне нужно увидеться с Така! Отведите меня к Така!
Ребята из футбольной команды растерянно повернули ко мне свои тупые головы - их невыразительные лица стали совсем бесстрастными - и ничего не ответили; меня охватило раздражение, близкое к истерии.
- Така приказал проводить Мицусабуро-сан! - сказал, точно успокаивая меня, сын Дзин, который вновь обрел самоуверенность, и, не дожидаясь моего ответа, свернул в переулок, ведущий к складу и служебным помещениям универмага. Я пошел за ним, пробираясь через глубокий снег, заваливший дорогу. Подстерегавшая меня сосулька больно ударила по ослепшему глазу и, расколовшись, упала.
За винным складом, превращенным в универмаг, находится четырехугольный двор, где раньше сушили бочки из-под вина. Там, в бараке, - контора универмага, в которой сейчас разместился штаб бунтовщиков. Вход в него охраняет парень. Проводив меня до дверей, сын Дзин отошел в угол двора и, присев на корточки на блестящем снегу, приготовился терпеливо ждать. Под пристальным взглядом "охранника" я молча толкнул дверь и вошел в комнату, наполненную жаром и запахом молодого тела, похожим на звериный.
- А-а, Мицу. Я уж думал, ты не придешь. Ведь ты не ходил смотреть даже демонстрацию во время выступлений против договора безопасности, - весело бросил Такаси; его стригут, и он до горла закутан в кусок белой материи.
- Разве происходящее здесь не превосходит по масштабам выступления против договора безопасности? - окатил я его ушатом воды.
Такаси, с трудом сохраняя равновесие, сидит, наклонившись, у печки, на маленьком деревянном стульчике, а деревенский парикмахер, совсем еще мальчишка, сосредоточенно орудует ножницами. Всем своим видом парикмахер выражает безграничное уважение к главарю бунта и готов ему всячески угождать. Молодая девушка с круглой, будто точеной, шейкой - сразу видно, что она очень неуравновешенна, - беззастенчиво приблизив к Такаси свое соблазнительное тело, держит развернутую газету, в которую падают остриженные волосы. Чуть поодаль, в глубине комнаты, Хосио и трое ребят из футбольной команды печатают на мимеографе. Видимо, хотят размножить и распространить материалы, оправдывающие грабеж универмага. Такаси пропустил мимо ушей мою колкость, но его приятели, прекратив работу, ждали реакции. По-видимому, Такаси рассказывал о том, что ему пришлось пережить в июне 1960 года, искусственно перебросив мостик между теми грандиозными событиями и этим крохотным "бунтом", личным опытом поучая юных, неопытных бунтовщиков.
Я с трудом подавил в себе желание спросить брата, который, раскрасневшись от жара, коротко подстриженный, выглядел обыкновенным крестьянским парнем: "Теперь ты взял роль прямо противоположную той, которую играл раскаявшийся участник студенческого движения в "Нашем собственном позоре"?"
- Я пришел совсем не для того, чтобы смотреть, как тут распоряжается твоя футбольная команда, Така, я пришел купить керосин для печки. Осталась хоть банка, которую еще не успели утащить?
- Как с керосином? - спросил Такаси у ребят.
- Пойду посмотрю на складе, Така, - сразу же откликнулся Хосио и передал стоявшему рядом парню валик, которым он работал на мимеографе. Выходя из комнаты, Хосио дал нам с Такаси по отпечатанной листовке. Он, безусловно, один из преданнейших участников бунта, готовый на все, чтобы помочь Такаси быть вожаком.
Должны ли мы примириться с королем супермаркета? Покупка в долг - демагогия! Налоговое управление ведет себя постыдно! Снова открыть торговлю в деревне ему не удастся! Король супермаркета, негодяй, когда наконец ты покончишь с собой?
- Прежде всего, Мицу, нужно добиться широкой популяризации именно этих основных положений. Есть у нас и другие козыри, посильнее. Например, вот эта девчонка была в связи с королем супермаркета, а теперь сотрудничает с нами. Он ее бросил, и она собиралась было уехать в город; изобличая короля, она не знает страха, - сказал Такаси, явно предотвращая критику листовки.
Овальное личико девушки, точно эти слова приятно пощекотали ей шейку, зарозовело, она удовлетворенно замурлыкала. Это была девица особого сорта - в каждой деревне непременно есть хоть одна такая, к которой уже с двенадцати-тринадцати лет устремлены все желания и помыслы местных парней.
- Ты как будто вчера помешал настоятелю прийти ко мне поговорить, а? - спросил я, отводя глаза от девицы, готовой кокетничать не только с Такаси, но и с бесчисленным множеством людей одновременно.
- Я этого не делал, Мицу. Но разве не естественно, что ребята из футбольной команды весь вчерашний день особенно настороженно следили за действиями местной интеллигенции и вообще людей влиятельных? Ведь они обладают авторитетом, который действительно нельзя игнорировать. И если бы эти люди посоветовали крестьянам, когда те пошли за пьяными товарищами, которые во главе толпы решили снова ворваться в универмаг, все это прекратить, то грабеж окончился бы первой робкой попыткой. А сегодня большая часть деревни уже замарала руки. Люди, принадлежащие к привилегированному классу, поняли, что замкнуться в гордом одиночестве - значит вызвать к себе антипатию. И тогда мы изменили тактику - всякая настороженность по отношению к ним была отброшена. Более того, ребята стали участвовать в их сборищах, высказывать свое мнение, выслушивать их советы. Помнишь, Мицу, того легко одетого героя - главаря ребят, которые разводили кур? Так вот, он сейчас изыскивает возможность откупить всей деревней универмаг. Он предлагает выгнать короля и создать коллективное правление из жителей деревни.
Разве не заманчивый план? У парня свои интересные идеи. А я взял на себя насильственные действия.
Ребята засмеялись как сообщники, преступление которых санкционировано. Всем своим видом они показывали, что слова Такаси им по душе.
profilib.net
Кэндзабуро Оэ - Футбол 1860 года
Мои глаза, настолько привыкшие к тьме, что видели теперь всю комнату, до самых дальних уголков, заметили недалеко от скамьи, на которой сидела Дзин, так, что она могла дотянуться рукой, сложенные горкой круглые банки разных дешевых консервов. Они напоминали покорно выстроившихся в ожидании приказа солдат подкрепления, на которых могла положиться Дзин, ведущая постоянную войну с неутолимым голодом. Это-то и был "позор" Дзин, маленькая кучка "позоров", которые чинно стояли, поблескивая своей ничем не прикрытой сущностью. Я безмолвно смотрел на ряды консервов, а Дзин, бравируя своей откровенностью, вытащила стоявшую у нее между возвышающихся горой колен банку с наполовину отвернутой, точно полукруглое ухо, крышкой и, чавкая, стала есть непонятное содержимое. Я отметил про себя, что для печени Дзин животные белки вредны, но не нашел в себе силы произнести это вслух и только сказал:
- Дзин, принести тебе воды?
- Я не ем все без разбору, так, чтобы горло пересохло! - возразила она. И потом сказала с прямотой, которой я не слышал от нее с детских лет, когда мы с ней вдвоем были опорой рода Нэдокоро: - Спасибо, Мицусабуро-сан, бунту, который поднял Такаси-сан, - у меня еды припасено - не съешь! Одних этих консервов вон сколько! А когда все съем, ничего уже больше есть не буду, опять стану худая, как была, ослабну и умру!
- Этого не случится, Дзин, - стал я утешать ее, впервые с тех пор, как вернулся в деревню, испытывая чувство умиротворения.
- Нет, мне, ничтожной, гроб - самое подходящее место! Мне даже в больнице Красного Креста говорили, что я хочу все время есть не потому, что организм требует, а дух у меня ненасытный! И если у меня случится такое настроение, что я не захочу есть, то с того же дня начну худеть, стану как была, а потом умру, вот и все!
Неожиданно меня охватила детски наивная жалость к ней. После смерти матери я только благодаря заботе Дзин смог пережить неисчислимые беды тяжелого детства в деревне. Молча кивнув, я вышел наружу, переступив сугроб, и прикрыл дверь, за которой в тихом полумраке осталась "самая крупная женщина Японии"; я чувствовал радость и позор оттого, что она завалена едой, хотя это, возможно, роковым образом скажется на ее печени.
Утоптанный на дороге снег слегка почернел и стал скользким. Осторожно, с опаской я спустился вниз. Что же касается грабежа универмага, то я твердо решил: правильно ли, нет ли, мне нечего в это вмешиваться и нужно только постараться, чтобы Такаси не впутал меня в свои дела. Правда, если в универмаге полная анархия, то вряд ли удастся, соблюдая необходимые формальности, купить керосин. Но, если после грабежа осталась хоть одна банка керосина, я передам необходимую сумму Такаси или кому-нибудь из его товарищей и заберу керосин домой - таковы мои планы. У меня нет желания, как говорит Дзин, "опозориться" наравне с остальными жителями деревни. К тому же агитаторы, поднявшие этот микробунт, только мне не кричали, подгоняя: "Пошли в магазин!" - и, значит, я посторонний, от которого не потребуют разделить с ними "позор".
Когда я дошел до площади у сельской управы, откуда-то появился и увязался за мной, как собачонка за хозяином, старший сын Дзин. Чутко уловив выражение моего лица, он сразу же смекнул, что заговаривать со мной не стоит, и проявлял клокотавшее в нем возбуждение лишь тем, что шел вприпрыжку. Обычно плотно затворенные двери домов по обеим сторонам улицы сейчас широко распахнуты, и люди, стоя в снегу, благодушно переговариваются громкими голосами. Жители деревни радостны и возбуждены. Пришедшие в деревню окрестные, объединившись по нескольку семей, медленно бредут по дороге, то и дело останавливаясь и включаясь в разговор. Все они несут трофеи из универмага, но пока не проявляют склонности возвратиться домой и бесцельно слоняются по деревне. Когда кто-либо из окрестных женщин просит пустить ребенка в уборную, деревенские хозяйки охотно выполняют просьбу. Даже в праздники мне не приходилось наблюдать, чтобы деревенские и окрестные так охотно и добросердечно общались между собой. Еще в детские годы я потерял вкус к ярким деревенским праздникам. Детишки, накатав дорогу, стремительно съезжают вниз, распевая на разные голоса музыку танцев во славу Будды, которая все еще продолжается. Сын Дзин поминутно присоединяется к развлечениям ребят, потом снова возвращается ко мне. Разговаривающие между собой крестьяне приветливо улыбаются и здороваются. Это впервые с тех пор, как я вернулся в деревню, они освободились от отчужденности по отношению ко мне. Я же не могу сразу приноровиться к их неожиданному дружелюбию. Неопределенно кивая в ответ, я быстро прохожу мимо, но жители деревни, словно захмелев от сознания полной свободы, проявляют беспредельное великодушие, ничуть не обижаясь. Мое внутреннее недоумение укореняется, выбрасывает толстые ветви и густую листву и превращается в пышные заросли. Долговязый мужчина, который в годы войны, когда не хватало учителей, преподавал историю, а сейчас работает секретарем сельскохозяйственного кооператива, что-то объясняет собравшимся вокруг него людям, потрясая раскрытой бухгалтерской книгой. Судя по тому, что рядом с ним молча стоят члены футбольной команды - вожаки нового восстания, - он назначен в комиссию и сейчас разоблачает короля супермаркета. Увидев меня, мужчина кривит лицо в улыбку, в которой наигранное возмущение сочетается с естественной гордостью, и, прервав свои объяснения, громко окликает меня:
- Мицусабуро-сан, в универмаге обнаружена двойная бухгалтерия! Если сообщить об этом в налоговое управление, король моментально слетит - наплачется он у нас!
Слушатели не только не проявили недовольства тем, что мужчина неожиданно прервал свои объяснения, но, наоборот, дружно повернулись вслед за ним в мою сторону, возмущенными жестами выражая свое отношение к попыткам короля супермаркета уклониться от налогов. Среди них много стариков. Припоминаю, что обращал уже внимание на то, что в попадавшихся мне навстречу толпах слишком много стариков. До вчерашнего дня они, видимо, коротали дни, спрятавшись в темноте за грязными стеклами дверей. А вот сегодня сами себя освободили и снова стали полноправными членами сельской общины.
Внезапно мое внимание привлек резкий голос сына Дзин - он пронзительно закричал о своем великом открытии:
- Смотрите! Смотрите, это управляющий универмага!
Я проводил глазами пробежавшего мимо нас неуверенными шажками человека в кожаной куртке - на вид ему не было и сорока, но на жирной короткой шее сидела совершенно лысая голова. Под градом насмешливых криков мальчишек он бежал со всех ног, перебирая руками, как выбравшийся на сушу котик - ластами. Управляющего освободили из-под домашнего ареста. Однако мост находится под неусыпной охраной футбольной команды, поэтому он мог оставаться только на этом берегу и выбраться отсюда все равно не имел возможности. В том, как он, осыпаемый насмешками, мчался по дороге, точно разносчик газет, было что-то комичное и в то же время унизительное. Управляющий, должно быть, на бегу соображал, как выйти из создавшегося положения. И это в глухой деревне, не имея ни одного друга? Кто-то из ребят придумал забаву - бросать в него снежками, и сразу все мальчишки последовали его примеру. Один попадает в щиколотку бегущего, он спотыкается и падает. Но тут же стремительно вскакивает и, не отряхивая снега, облепившего его с ног до головы, угрожающим голосом, похожим на вой загнанного в угол животного, что-то кричит беснующимся детям, справиться с которыми не в силах. Но мальчишек это лишь подстрекает, и они продолжают кидать в него снежки. В пересохшем рту я ощутил вкус страха, отчетливого, осязаемого, который я испытал в тот день, когда какие-то мальчишки на улице выбили мне глаз, и я подумал, что нашел ответ на вопрос, мучивший меня долгие годы, почему камнем бросили именно в меня. Испуганный, жалкий человек, обороняясь руками от летевших в него снежков, упорно продолжает что-то кричать. Я спросил у сына Дзин, пузырившегося возбуждением, как газированная вода, который, присоединившись было к стремительной снежной атаке, теперь снова возвратился ко мне:
- Что он там кричит?
- Говорит, пусть только стает снег, король супермаркета налетит сюда с целым отрядом! А мы с оружием будем защищаться! - гордо добавил он от себя и, заглянув в бумажный пакетик с печеньем, которое он все время грыз, выбросил его, тут же вытащил новый - карманы куртки были набиты ими - и снова начал есть.
- Думаешь, их удастся победить? Ведь там такие парни - специалисты драться.
- Така обучит всех, как надо драться! Така сражался с правыми и знает настоящие приемы борьбы! А вы, Мицусабуро-сан, сражались? - перешел в решительную контратаку сын Дзин, поспешно проглотив то, что было у него во рту.
- А почему на управляющего так нападают?
- Что? - Сначала он отмахнулся от моего вопроса, но потом ответил, уловив самую его суть: - Да он вечно всякие гадости говорит, и деревенские решили проучить его заодно с королем супермаркета! Он ведь тоже кореец, Мицусабуро-сан!
Мне показалась отвратительной такая беспричинная враждебность к корейцам у мальчишки, родившегося после войны. Но если бы я стал защищать управляющего, он созвал бы этих маленьких бандитов, и мне пришлось бы тоже бежать от них не хуже управляющего.
- Ладно, можешь за мной больше не ходить, играй со своими приятелями, - только и сказал я ему.
- Я получил от Така приказ провожать вас, Мицусабуро-сан! - ответил мальчишка, и самая настоящая растерянность отразилась на его лице. Но я все же решительно отказался от его услуг, и мальчишка, набив полный рот печеньем, чтобы утешиться, наконец отстал от меня.
profilib.net
«Футбол 1860 года» Кэндзабуро Оэ вкратце
Нэдокоро Мицусабуро (Мицу), проснувшись до рассвета, снова и снова пытается обрести чувство надежды, но тщетно. Он вспоминает своего товарища, который разделся догола, выкрасил голову красной краской и повесился. За год до смерти тот прервал занятия в Колумбийском университете, вернулся на родину и лечился от лёгкого психического расстройства. Перед отъездом из Америки товарищ встретил младшего брата Мицу — Такаси, который приехал туда в составе театрального коллектива, поставившего пьесу «Наш собственный позор». В этом коллективе были участники политических событий 1960 г., когда студенты протестовали против японо-американского «договора безопасности» и сорвали посещение Японии президентом США.
Теперь раскаявшиеся участники студенческого движения своим спектаклем как бы просили прощения у американцев. Такаси собирался, приехав в Америку, бросить труппу и путешествовать самостоятельно, но боясь, что его вышлют из страны, не сделал этого. Товарищ Мицу тоже принимал участие в студенческих выступлениях и получил удар дубинкой по голове — с тех пор у него появились симптомы маниакально-депрессивного психоза. После встречи с товарищем Такаси действительно бросил труппу, и от него долго не было вестей. И вот наконец Такаси сообщил, что приезжает. Мицу думает, рассказать ли брату о своём неполноценном ребёнке, находящемся в клинике, размышляет, как объяснить ему пьянство жены, с которой брат ещё не знаком. Когда Такаси приезжает, жена Мицу Нацуко быстро находит с ним общий язык. Такаси предлагает Мицу вернуться на Сикоку в родную деревню и начать новую жизнь.
В Америке Такаси познакомился с владельцем универмагов на Сикоку. Тот хочет купить принадлежащий их семье старинный амбар, перевезти его в Токио и открыть в нем национальный ресторан. Братьям нужно поехать на родину, чтобы наблюдать за его разборкой.
Кроме того, Такаси интересуется прошлым их рода. Он слышал рассказ о том, что сто лет назад, в 1860 г., их прадед убил своего младшего брата и съел кусочек мяса с его бедра, чтобы доказать властям свою непричастность к мятежу, поднятому братом. Мицу слышал другую версию: после восстания прадед помог своему брату скрыться в лесу и бежать в Коти. Оттуда брат прадеда переправился морем в Токио, сменил имя и позднее стал выдающимся человеком. Прадед получал от него письма, но никому не рассказывал об этом, ибо по вине брата в деревне было убито много людей, и прадед боялся, что гнев односельчан обрушится на его семью.
Такаси и его «гвардия» — совсем юные Хосио и Момоко, смотрящие в рот своему кумиру, — отправляются на Сикоку. Через две недели к ним присоединяются Мицусабуро с женой. Нацуко решает бросить пить. Такаси радуется вновь обретённым корням. Деревенской молодёжи нужен лидер — человек, похожий на брата прадеда Мицу и Такаси. Сами они ничего не могут сделать толком: задумали разводить кур, но до того неумело взялись за работу, что несколько тысяч цыплят вот-вот передохнут от голода. Дзин — бывшая нянька Мицу и Такаси — боится, не выселят ли ее со всем семейством, но Мицу успокаивает ее: они с братом собираются продать только амбар; земля, главный дом и флигель останутся, так что никто не лишит ее жилья.
В деревенском храме хранится урна с прахом брата S — старшего брата Мицу и Такаси, убитого в стычке с жителями соседнего корейского посёлка. Корейцы-спекулянты, вызнав, где в деревне спрятан несданныи рис, неоднократно крали его и увозили продавать в город. Крестьянам, укрывавшим рис, было невыгодно обращаться в полицию, вот они и стали подстрекать местную молодёжь проучить корейцев. Во время первого налёта на корейский посёлок убили одного корейца, во время второго налёта должен был погибнуть японец. Брат S во время драки не пытался защищаться и добровольно принёс себя в жертву. Мицу считает, что брат S болезненно переживал, что во время первого налёта он и его приятели украли у корейцев самогон и тянучки. Такаси кажется, будто он помнит, как брат S, одетый в форму курсанта школы морских лётчиков, предводительствуя ребятами из деревни, вызывает на бой самых смелых парней из корейского посёлка. Мицу уверен, что все это — плод фантазии Такаси, который тогда, в 1945 г., был ещё свеем маленьким. Слабоумная мать, которую брат S насильно возил в психиатрическую лечебницу, даже не захотела попрощаться с покойным, поэтому его просто кремировали и прах его остался в храме. Сестра Мицу и Такаси, очень любившая музыку, тоже была не вполне нормальна и покончила с собой. Их нянька Дзин считает, что Нацуко родила неполноценного ребёнка из-за плохой наследственности мужа. Нацуко вновь начинает пить.
Куры, которых разводила местная молодёжь, подохли. Такаси едет в город, чтобы посоветоваться с владельцем супермаркета (взявшим на себя половину расходов по разведению кур), как быть дальше. Молодые люди надеются, что тот сможет уговорить владельца супермаркета не возбуждать против неё иск. Кроме того, он предполагает получить от владельца супермаркета задаток за амбар. Владелец супермаркета — кореец, он — один из тех, кого пригнали сюда когда-то на лесоразработки. Постепенно он скупил землю у своих односельчан и разбогател, прибрав к рукам всю торговлю в деревне.
Такаси решает организовать футбольную команду и тренировать в ней местных юношей. Он становится их предводителем. Мицу вспоминает, как в I860 г. брат прадеда учил односельчан сражаться бамбуковыми пиками. Такаси мечтает быть похожим на него. Во сне Мицу образ брата прадеда сливается с образом Такаси. Мицу слышал от матери, что восстание 1860 г. произошло от жадности крестьян, которых возглавлял брат прадеда. Крестьяне разрушили и сожгли главный дом в поместье Нэдокоро. Они захватили бы и амбар, где заперся прадед, но у крестьян были деревянные пики, а у прадеда — ружье. Брат прадеда был в глазах семьи Наэдокоро опасным безумцем, спалившим свой собственный дом. Мать обращала внимание, что у крестьян были деревянные пики, а у прадеда — ружье.
Настоятель приносит Мицу записки его старшего брата, погибшего на фронте, — брат S незадолго до своей смерти передал их ему. Настоятель рассказывает Мицу свою версию событий I860 г. Он говорит, что перед самым восстанием в деревню приехал посланец из Коти, который и привёз ружье. Он встретился с прадедом и его братом. Видя назревающее недовольство крестьян, они решили, что самое лучшее — дать ему выход, т. е. поднять восстание. Известно, что руководителей восстания всегда арестовывали и карали. Но брату прадеда было обещано, что если он встанет во главе местных юношей, которые в основном являлись вторыми и третьими сыновьями в семьях, то есть лишними ртами, то ему помогут бежать в Коти. Восстание длилось пять суток, и в результате требование крестьян о ликвидации системы предварительного налога было удовлетворено. Однако главари бунта заперлись в амбаре и оказали сопротивление людям князя. Прадед придумал, как их оттуда выманить. Их казнили всех, кроме брата прадеда, который скрылся в лесу.
Мицу отказывается читать записки старшего брата, их читает Такаси. Он видит в старшем брате родственную душу, называет его «активным творцом зла». Такаси говорит, что, если бы жил во времена старшего брата, этот дневник мог бы оказаться его собственным.
В реке тонет мальчик, и футболисты под руководством Такаси спасают его. Такаси становится признанным лидером местной молодёжи. Мицу хочет вернуться в Токио. Он, будто крыса, которая всегда стремится к свой норе. Он чувствует себя чужаком в деревне. Нацуко же заявляет, что остаётся в деревне. Мицу откладывает отъезд, но перебирается в амбар. Нацуко остаётся в доме с Такаси, Хосио и Момоко. Она снова бросает пить, ибо на этом настаивает Такаси. Такаси рассказывает местной молодёжи о восстании I860 г., о том, как его зачинщики заставили присоединиться к ним и другие деревни; молодёжь дала волю своему дикому нраву, крушила все на своём пути. Крестьяне оказались под властью жестоких юнцов. Поэтому когда пришли люди князя и молодёжь попыталась сопротивляться, взрослые крестьяне не поддержали ее. Ребята из футбольной команды почувствовали себя молодёжью, восставшей в I860 г. Такаси хочет возродить бунтарский дух их предков. В супермаркете устраивают новогоднюю раздачу товаров. Неходовые товары бесплатно раздают местным жителям, каждому по одной вещи. У дверей собирается толпа, начинается давка. Стараниями Такаси раздача перерастает в грабёж, он старается, чтобы в нем приняли участие все жители деревни. События принимают националистический характер: ведь владелец супермаркета — кореец. Главарь местной молодёжи, разводивший кур, хочет выгнать владельца супермаркета и создать коллективное правление из жителей деревни. Такаси его поддерживает. Местные жители уже раскаиваются, что грабили универмаг, но Такаси заснял все на плёнку и лишил их возможности отречься от грабежа.
Настоятель передаёт Мицу несколько писем брата прадеда, написанных после его бегства в Коти. Хосио перебирается к Мицу в амбар: Такаси спит с Нацуко, и Хосио не в силах это выносить. Такаси заявляет, что они с Нацуко решили пожениться. Местные жители строят планы, как возместить владельцу супермаркета ущерб от грабежа и выкупить магазин. Они хотят передать его в ведение разорившихся деревенских лавочников, чтобы экономическая власть в деревне попала в руки японцев. Мицу овладевает мысль, что бунт может окончиться для Такаси успешно, а если даже и провалится, то Такаси сумеет покинуть деревню и будет наслаждаться мирной супружеской жизнью с Нацуко.
Ночью в амбар приходит Нацуко и сообщает, что Такаси пытался изнасиловать деревенскую девушку и убил ее. Ребята из футбольной команды покинули Такаси и разбежались по домам, а завтра вся деревня придёт, чтобы схватить его. Такаси хочет защищаться и просит Мицу поменяться с ним местами: Мицу будет спать в доме, а он — в амбаре. В амбаре Такаси рассказывает Мицу правду о своих отношениях с неполноценной сестрой. Между ними была любовная связь, и сестра забеременела. Такаси убедил ее сказать дяде, у которого они жили после смерти матери, что ее изнасиловал какой-то незнакомец. Дядя отвёз ее в больницу, где ей сделали аборт и стерилизовали. Она никак не могла оправиться от потрясения, а Такаси, понимая серьёзность операции, которую она перенесла, отдалился от неё, а когда она попыталась приласкаться к нему, ударил ее. Наутро сестра отравилась.
Такаси говорит, что если даже односельчане не линчуют его завтра, то все равно его дни сочтены. Он завещает Мицу свой глаз — когда-то в детстве Мицу выбили глаз. Мицу не верит, что Такаси действительно готовится к смерти. Мицу уверен, что Такаси не убивал девушку, просто ему хочется чувствовать себя настоящим преступником, ему видится в этом нечто героическое, вот он и выдаёт несчастный случай за убийство, твёрдо зная, что суд все равно установит истину и его отпустят или в крайнем случае дадут три года тюрьмы, после чего он вернётся в общество обычным, ничем не примечательным человеком. Мицу захлёстывает волна презрения к брату. Такаси обескуражен. Мицу уходит в дом, тем временем Такаси кончает с собой. Хосио и Момоко решают пожениться и уезжают из деревни: теперь, когда Такаси нет в живых, им надо держаться вместе. Владелец супермаркета не стад требовать возмещения убытков и не стал заявлять в полицию. Он отправил в деревню грузовик с товарами и снова открыл свой магазин. Он начинает разбирать амбар, чтобы перевезти его, и обнаруживает большой подвал, о котором Мицу и не подозревал. Оказывается, брат прадеда после провала восстания никуда не исчезал, он провёл остаток своей жизни в этом подвале, и его письма — плод его фантазии и чтения книг. Владелец супермаркета рассказывает, что он был в посёлке, когда в 1945 г. убили брата S. В разгар драки брат S опустил руки, вот его и убили, и даже неизвестно, кто это был: корейцы или японцы, наверно, и те и другие.
Нацуко обвиняет Мицу в том, что он заставил Такаси перед смертью испытать стыд и тем сделал его самоубийство ещё более ужасным. Нацуко беременна от Такаси и решает сохранить ребёнка.
Мицу читал книгу о волнениях в их деревне в 1871 г., закончившихся самоубийством главного советника. Восставшие повели себя так хитро и умело, что добились всего, чего хотели, не замарав при этом руки кровью. Имя их предводителя так и осталось неизвестным, и Мицу вдруг понимает, что это и был брат прадеда — после десятилетнего добровольного затворничества он, обдумав провал первого восстания, сумел поднять второе и добиться желанного успеха. Настоятель говорит Мицу, что, хотя на первый взгляд бунт, поднятый Такаси, провалился, все осознали молодёжь как реальную силу и одного парня из молодёжной группировки даже выбрали в муниципалитет. Закосневший деревенский организм получил основательную встряску.
Мицу забирается в подвал и думает о Такаси, об их предках, обо всей их семье. Мицу и Нацуко решают не расставаться.
Пересказал В. С. Санович
Все шедевры мировой литературы в кратком изложении. Сюжеты и характеры. Зарубежная литература XX века. М.: «Олимп»; 000 «Издательство ACT», 1997. Книга I (A - И) - 832с; Книга II ( И - Я) - 768с.
vkratze.ru
