Женское лицо войны — Журнал «Холод»

Интервью президента Украины Владимира Зеленского российским СМИ, которое он дал в конце марта, несмотря на свою символическую важность вызвало неоднозначную реакцию даже в оппозиционной среде. Одной из главных претензий, которые предъявляли журналистам и редакциям, организовавшим разговор, стал очевидный гендерный дисбаланс среди интервьюеров — среди них не было ни одной женщины. Фарид Бектемиров разбирается, почему неправы Роман Доброхотов и Михаил Зыгарь, не увидевшие проблемы в этой ситуации, и можно ли эффективно бороться за мир, не говоря о гендерной и других видах дискриминации.

Сугубо мужское интервью

В интервью с Зеленским главный редактор «Медузы» Иван Колпаков, главный редактор телеканала «Дождь» Тихон Дзядко, журналист Михаил Зыгарь и специальный корреспондент «Коммерсанта» Владимир Соловьев обсуждали вопросы войны, мира и взаимоотношений двух стран в сугубо мужской компании, словно разговор организовали не реальные общественно-политические издания с миллионными аудиториями, а вымышленное сексистское общество «Без баб» под руководством Гены Букина из сериала «Счастливы вместе».

Любопытной оказалась реакция на критику шеф-редактора еще одного оппозиционного российского СМИ The Insider Романа Доброхотова и участника интервью Михаила Зыгаря. Оба не увидели в ситуации проблемы, хотя и выбрали разные стратегии защиты.

Первый начал со стандартных аргументов о нерелевантности какого-либо гендерного опыта в журналистике и необязательности репрезентации в принципе («Мне никогда не казалось, что мужской или женский опыт сколь-нибудь существенное влияние имеет на то, как человек берет интервью у президента», «Представленность групп имеет значение только тогда, когда есть основания полагать, что недопредставленность плохо скажется на результате или на самих группах»), а закончил совсем уж сомнительным заявлением, что «мужики в среднем <…> проявляют больше усилий, чтобы добиться для себя такого интервью». Что, видимо, нужно интерпретировать как «в нашей журналистике царит меритократия, и женщины просто не заслужили интервью с Зеленским».

Зыгарь же попытался объяснить произошедшее чистой случайностью, но тоже не обошелся без обесценивающих проблему комментариев в духе «неуместно говорить о репрезентации — война нынче» и «у нас в журналистике и так матриархат»:

«Мы мучительно подбирали состав участников. Я поговорил с многими: и женщинами, и мужчинами, некоторые не смогли принять участие, — и я всех их понимаю. Если теперь, после интервью, кто-то ругается из-за гендерного состава, значит, ура, война в Украине, наверное, закончилась, можно заняться другими проблемами. (Нет, не закончилась).

И вообще, все мы знаем, что российская журналистика — это страна победившего матриархата. То, что случайно в числе интервьюеров не оказалось женщины, — это странное недоразумение, а никакая не тенденция, все это прекрасно понимают. Если бы с Зеленским вдруг беседовали четыре журналистки, никто бы не удивился. Потому что в России действительно великолепные сильные журналистки — и им не нужны никакие квоты. В конце концов, Иван Колпаков и Тихон Дзядко оказались главными редакторами своих СМИ именно потому, что их выбрали их начальницы Галина Тимченко и Наталья Синдеева».

Эти заявления оказались неожиданно созвучны с уже устоявшимся пренебрежением к проблемам женщин и других дискриминируемых групп, которое высказывают спикеры с другой стороны политического спектра. Скажем, блогерка Наталья Радулова, посмеявшаяся над тем, как в твиттере удивились, что женщины не представлены на мирных переговорах. 

О менее известных пользователях сети, на любую попытку обсудить специфические проблемы женщин во время войны откликающихся возмущением — мол, «не время сейчас говорить о прокладках», «можно хоть тут без вашего феминизма?» или «а что, война уже закончилась?», пожалуй, и говорить не стоит. Их тысячи с обеих сторон конфликта.

Здесь и далее термин «женщины» мы применяем условно, для упрощения текста. В зависимости от контекста в него могут включаться не только женщины (цис- или трансгендерные), но и трансмужчины, а также некоторые небинарные персоны.

Складывается впечатление, что многие люди, привилегированные в том или ином смысле, воспринимают войну как некую индульгенцию, возможность больше не обращать внимания на скучные, неудобные и часто не касающиеся их напрямую проблемы дискриминируемых групп.

Однако правы ли комментаторы во главе с Доброхотовым и Зыгарем, считающие войну неким «отдельным» злом, никак не связанным с гендерными вопросами? Несет ли война одинаковые последствия для представителей разных гендеров? Правда ли в российской журналистике установился матриархат? И главное — можно ли эффективно бороться за мир, не говоря при этом о сексизме, расизме, правах ЛГБТК-людей и не привлекая к мирному процессу, в частности, женщин?

Ответ на все эти вопросы, разумеется, «нет», и сейчас мы попробуем объяснить, почему.

Почему война — гендерный вопрос

Начать придется с самых азов.

Очень сложно найти в современном мире область жизни более подверженную гендерному разделению и стереотипизации, чем армия и военное дело. Война исторически считалась мужским занятием, во всех культурах с архаичных времен она ассоциировалась с мужчинами и маскулинностью.

Профессор Университета Массачусетса Джошуа С. Голдштейн в книге «Война и гендер» пишет, что за исключением отдельных примеров женщин-воинов, таких как Жанна д’Арк и Рани из Джханси, «было только два задокументированных случая существенного и устойчивого участия женщин в военных действиях. Это знаменитый амазонский корпус Дагомейского королевства и 800 тысяч женщин-солдат Советского Союза во время Второй мировой войны».

Групповой портрет амазонок во время их пребывания в Париже (1891). Из коллекции Тропического музея (Амстердам)

Менее масштабных примеров присутствия женщин в армии, разумеется, было гораздо больше, что не отменяет очевидности гендерного перекоса в этой сфере. Хотя представления о мужчинах и женщинах в разных культурах могли складываться по-разному, в составе вооруженных сил любых стран почти всегда преобладали мужчины.

До XX века преобладание мужчин в армии было отражением общей патриархальности общества и бесправия женщин. Этим же можно объяснить почти полное отсутствие женщин в армиях современных исламских республик. Однако на глобальном Западе даже эмансипация женщин в большинстве областей жизни не сумела в значительной мере пошатнуть архаичные представления о маскулинности и феминности, сложившиеся в вооруженных силах. Армия в Европе и США по-прежнему остается той сферой жизни, где сексизм и мизогиния, пожалуй, наиболее очевидны и институционализированы.

Исторический перевес мужчин в армиях стал одним из главных столпов культурного понимания маскулинности как чего-то, связанного с агрессией, силой и рациональностью, а феминности — как, соответственно, слабости, пассивности и иррациональности. Быть мужчиной означало брать на себя роль защитника, а война, по меткому выражению все того же Голдштейна, рассматривалась как «акт лицензированного женоненавистничества».

Это замкнутый круг: чем больше мужчин шло на войну, тем сильнее укреплялся стереотип о войне как мужском деле, что позволяло вновь призывать в армию мужчин.

При этом важно отметить, что люди, связанные с военным делом, ассоциируются с маскулинностью вне зависимости от своего гендера. Женщины, участвовавшие в войнах, как непосредственно в качестве бойцов (Жанна д’Арк), так и в качестве военных лидеров (Елизавета I, Маргарет Тэтчер, Хиллари Клинтон), часто описывались историками и современниками в терминах «мужественности» и прочих качеств, связанных с традиционной маскулинностью. Например, поведение Клинтон в Ситуационной комнате во время убийства Усамы бен Ладена оценивали как «мужскую твердость».

Слева: Шарль Леневё «Жанна д’Арк при осаде Орлеана», Пантеон (Париж). Справа: Миниатюра «Жанна д’Арк», Национальные архивы Франции

Даже увеличение числа женщин в милитаризованных структурах в XX веке не изменило милитаризм как таковой. «Принятие милитаризации означает, что женщины должны принимать признаки маскулинности и “силовой политики” там, где не могут считаться равными мужчинам сами по себе», — пишет индийская исследовательница Анурадха Ченой в статье «Гендер и международная политика: точки пересечения патриархата и милитаризации».

Мужчины не предрасположены к войне биологически

Гендерный характер войн, а именно нежелательность так называемого «женского» поведения, подчеркивали и разнообразные кампании по вербовке солдат. Можно вспомнить «белые перья трусости», которые во время Первой мировой войны британские патриотки раздавали мужчинам, не отправившимся на фронт, или прозвище «браслетоносцы», которое получили индийские мужчины, отказавшиеся участвовать в массовых убийствах мусульман в Гуджарате в 2002 году.

То же касается и военной подготовки, которая в большинстве армий мира традиционно включает дедовщину и учебные лагеря, предназначенные для закалки «мужественности» бойцов. Исследовательница Джилл Стинс замечает, что мужчины в армии запрограммированы становиться одним и тем же солдатом, получая мизогинные ярлыки, такие как «дамы» или «девочки» — для новичков и «настоящие мужики» — для прошедших обучение бойцов. 

Со стереотипами о традиционной «мужественности» связано и исключение открыто негетеросексуальных мужчин из вооруженных сил в большинстве стран мира.

Несмотря на то, что представление о войне как о мужском деле глубоко проникло в человеческую культуру, в реальности, разумеется, не существует никакой биологической предрасположенности мужчин к войне и агрессии, а женщин к мягкости, компромиссу и ненасилию. И доказать это легко: практически в каждом вооруженном конфликте находятся как тысячи мужчин, избегающих призыва или протестующих против войны, так и тысячи женщин, настаивающих на силовом решении конфликтов.

Американская журналистка и фемактивистка Барбара Эренрайх в статье «Мужчины тоже ненавидят войну» иронизирует, что «невозможно представить, чтобы некий природный инстинкт заставлял мужчин массово уходить из дома, коротко стричься и часами маршировать под палящим солнцем».

Важно понимать, что милитаризм — это не эссенциалистское неизбежное зло, а конструкт, созданный иерархическими институтами угнетения, основанный на гендерных стереотипах и в свою очередь подпитывающий эти институты, укрепляя и обостряя разрыв между «женским» и «мужским» в обществе.

Милитаризм нормализует гиперболизированные формы маскулинности и феминности, которые в свою очередь нормализуют милитаризм.

Почему война — феминистский вопрос

Итак, милитаризм основан на гендерном неравенстве, которое он одновременно использует и укрепляет. Но как на практике это неравенство влияет на жизнь женщин (и вообще людей, которых можно идентифицировать как феминных) во время войны?

Разумеется, женщины переживают все те же связанные с войной травмы, что и остальное население: бомбардировки, массовые убийства, голод, эпидемии, пытки, незаконное лишение свободы, принудительную миграцию, этнические чистки и запугивания. Причем во многих случаях переживают их острее и масштабнее, поскольку имеют меньше ресурсов для самозащиты. 

Представление о том, что на войне страдают в основном мужчины, безнадежно устарело. В современных войнах, по данным ООН, большинство жертв приходится на мирных жителей (хотя специалисты разнятся в конкретных оценках, называя цифры от 50 до 90 процентов), и большую часть этого мирного населения составляют женщины и дети.

Однако помимо этих «универсальных» проблем женщины и девочки на войне массово становятся объектами и специфических форм насилия и жестокого обращения, в частности, сексуализированного насилия и эксплуатации.

Читать еще

На войне число случаев такого насилия возрастает в геометрической прогрессии, и война в Украине не стала исключением. Изнасилование используется и как способ символического покорения другого народа, и как метод пытки, и как форма геноцида.

«Оккупант на захваченной территории убеждает себя, что перед ним не просто женщина — это мать, жена врага, она нарожает еще вражеских солдат. “Пусть она лучше рожает от меня”: в военных конфликтах изнасилование — это символическое закрепление на чужой земле», — говорит в интервью «Черте» историк, директор Ивановского центра гендерных исследований Ольга Шнырова.

Изнасилование на войне становится изощренной формой патриархального контроля над женщинами и способом демонстрации своей доминирующей маскулинности мужчинам, воюющим на противоположной стороне. Стереотипное бинарное представление о мужском как активном и агрессивном и женском как пассивном и слабом делает женские тела еще одним полем битвы в войне.

Знаменитая феминистская исследовательница, профессорша Мичиганского университета и Гарварда Кэтрин Маккинон в книге «Женщины — это люди?» пишет: «Изнасилование на войне — это обряд унижения мужчин противника, которые в терминах маскулинности “не сумели защитить” своих женщин. Часто такие действия превращают женские тела в средство мужского самовыражения, средство, с помощью которого одна группа мужчин пытается передать информацию другой».

Читать еще

Другая форма сексуализированного насилия в период конфликтов — это секс-рабство, когда участники противостояния похищают женщин и девочек, чтобы использовать их как служанок и секс-рабынь. Стоит заметить, что уязвимым положением женщин в этот период зачастую пользуются не только представители воюющих сторон, но и те, кто, как предполагается, должен защищать мирное население — к примеру, миротворцы ООН.

Согласно докладу «Женщины, война и мир», сделанному независимыми экспертами для ООН, уровень сексуализированного насилия и проституции, в том числе детской, в горячих точках может возрасти с прибытием миротворцев. Эксперты отмечают, что женщины с большей вероятностью оказываются в числе вынужденно переселенных жителей во время войны, и часто им приходится в одиночку заботиться о детях и других членах семьи, причем в условиях, когда их собственные права ограничены, что вынуждает их предоставлять секс-услуги в обмен на ресурсы и защиту.

Мало того, сексуализированное насилие и эксплуатация травматичны не только в момент, когда они происходят. Зачастую они влекут за собой тяжелые последствия: незапланированную и нежелательную беременность, долгосрочные проблемы с физическим и психическим здоровьем, с которыми особенно сложно бороться при нехватке ресурсов и квалифицированной медицинской помощи, в том числе инфекции, передающиеся половым путем.

Читать еще

«Когда секс воспринимается как товар, у женщин и девочек не так много возможностей настоять на использовании презервативов — и предложение денег от мужчин, которые не хотят применять защиту, слишком сложно отклонить», — говорится в том же докладе.

Вооруженные конфликты, согласно исследованиям, приводят и к росту домашнего насилия, жертвами которого в первую очередь становятся женщины и дети. Особенно сильный всплеск такого насилия происходит после войны, когда солдаты, пережившие травматичный опыт и привыкшие жить в военных условиях, возвращаются домой, не получают необходимой психологической помощи и становятся потенциальной угрозой для близких.

Женщина, раненая в результате бомбежки жилого квартала Киева 18 марта 2022 года, получает медпомощь. Фото: Aris Messinis / AFP / Scanpix

За частичную эмансипацию приходится платить

Даже если страна ведет войну на чужой территории, положение женщин (как и любых других дискриминируемых групп) в ней заметно ухудшается. Государственные ресурсы перераспределяются в пользу армии, а социальные программы, от которых женщины в патриархальных обществах зависят больше мужчин, сокращаются, что, по мнению исследователей, только усиливает гендерное неравенство. За войну расплачиваются самые нуждающиеся.

Некоторые историки считают, что войны способствуют эмансипации женщин, и в этом есть определенная логика. Война требует мобилизации всех ресурсов государства, а женщины, способные заменить мужчин в тылу, — это ценный ресурс. Военный конфликт может изменить традиционные гендерные роли: женщины приобретают мобильность, самостоятельность и возможности для лидерства, которых у них не было в мирное время. 

Однако у этой позитивной тенденции есть и обратная сторона. Во-первых, в большинстве случаев появившаяся у женщин ответственность не снимает с них традиционных патриархатных обязанностей, что превращается в очередной инструмент угнетения — достаточно вспомнить знаменитую «вторую смену» — ситуацию, когда женщина помимо основной работы почти полностью берет на себя и домашнее хозяйство.

А во-вторых, даже эта частичная эмансипация неизбежно вызывает консервативную реакцию, от запрета абортов до дискриминации на рабочих местах. «Большие потери, серьезный демографический кризис, как следствие, женщин призывают восполнить эту дыру, рожать как можно больше. <…> Выжившие мужчины возвращаются с фронта и начинают претендовать на рабочие места, которые они занимали до войны. С одной стороны, после войны начинается эмансипация, с другой — патриархатный ренессанс», — отмечает Ольга Шнырова.

Женщины недопредставлены в мирных переговорах 

Хорошо, мы выяснили, что женщины в массе переживают военные конфликты не так, как мужчины, и у них есть ряд специфических проблем, которые требуют отдельных действий и решений. Но, может быть, они сами не хотят принимать участие в искоренении этих проблем? Может быть, прав Доброхотов, считающий, что женщины слишком мало проявляют себя, чтобы их заслуженно пригласили на интервью с президентом Украины в такое время?

Реальность скорее опровергает эти тезисы. На протяжении как минимум всего последнего века женщины, часто феминистских взглядов, играли активную роль в миротворческом процессе. Еще в 1792 году писательница Мэри Уоллстонкрафт, выступая за равные права, подчеркивала, что не советовала бы женщинам «менять прялки на мушкеты». Вирджиния Вульф отвергала войну, потому что считала ее формой угнетения, подобной угнетению мужчин над женщинами. Похожей логики придерживались и суфражистки, и группы британских и американских феминисток, протестовавших против распространения ядерного оружия и войны во Вьетнаме.

В России во время Чеченской войны заметную роль в налаживании диалога сторон играл Комитет солдатских матерей, в Израиле до сих пор действует выступающее против милитаризма движение «Женщины в черном», в Колумбии как минимум две большие женские организации (Национальная женская сеть и REPEM) внесли значительный вклад в прекращение боевых действий между правительством и повстанцами в 2016 году. А пятью годами ранее Нобелевская премия мира была присуждена активисткам из Африки и Азии Тавакуль Карман, Лейме Гбоуи и Элен Джонсон-Серлиф за «за ненасильственную борьбу за безопасность женщин и право женщин на полноценное участие в миротворческой работе».

Читать еще

Эту традицию продолжает и Феминистское антивоенное сопротивление, появившееся после начала так называемой «спецоперации» российских войск в Украине. В самой Украине при этом женщины принимают участие в защите своей страны как непосредственно с оружием в руках, так и в качестве военных корреспонденток: одной из трех (на момент написания текста) убитых украинских журналистов была Александра Кувшинова. Также стоит упомянуть, что под ракетным обстрелом погибла журналистка российского издания The Insider Оксана Баулина.

Из этого не стоит делать вывода, что женщины в целом и феминистки в частности — прирожденные миротворцы и никогда не хотят войны. На протяжении всей истории находилось достаточно женщин, активно принимавших милитаристскую риторику, женские образы чрезвычайно широко используются в военной пропаганде, а некоторые феминистские организации, скажем, Фонд феминистского большинства в США, активно поддерживали экспансионистские войны своих стран, из-за чего даже появился термин «встроенный феминизм».

Читать еще

Мы говорим лишь, что какого-то особого недостатка женщин в низовом миротворческом движении не наблюдается — во многом потому, что женщины чаще всего прекрасно понимают, насколько ужасные последствия несет для них война. А вот где они действительно недопредставлены, так это в статусных мирных переговорах на высшем уровне. По данным ООН, с 1992 по 2019 год в крупных миротворческих процессах женщины составляли лишь 13% участников переговоров, 6% посредников и 6% от числа людей, подписывавших документы.

Мало того, женские голоса остаются заглушенными и в политических СМИ. The Global Media Monitoring Project, крупнейшее международное исследование гендерных вопросов в медиа, дает такую статистику: 

• с 2000 по 2015 год в мировых СМИ 31% политических статей было написано женщинами, при этом о женщинах с 1995 по 2015 год рассказывали лишь от 6% до 20% (в зависимости от года) таких статей;

• национальная оборона, мирные переговоры и война находятся в числе тем, где женщины наименее представлены в СМИ;

• на 2015 год женщины составляли лишь 24% персон, о которых писали или снимали новостные сюжеты крупные мировые медиа.

Зачем включать женщин в мирный процесс

Политики, формальные лидеры и участники мирных переговоров — в подавляющем большинстве мужчины. Женщины чаще всего просто не получают права голоса в миротворческом процессе. При этом важность и необходимость их участия, может быть, неочевидна Роману Доброхотову, но зато очевидна экспертам и общественным организациям, изучающим миротворческие процессы.

«Когда женщины не исключаются из переговоров, характер диалога меняется. Женщины исходят не только из их собственного опыта, но и из укорененности в своих сообществах. Они представляют разные области, затронутые войной: те, что нуждаются в образовании, здравоохранении, рабочих местах, земле. <…> Их опыт войны отличается от опыта политиков-мужчин», — пишут в уже упоминавшемся выше докладе независимые эксперты ООН.

«Женщины, участвующие в мирных процессах, как правило, меньше сосредоточены на военных трофеях и больше на примирении, экономическом развитии, образовании и переходном правосудии — всех важнейших элементах устойчивого мира», — отмечают в свою очередь ученые Института мира США в докладе «Неотъемлемая роль женщин в миростроительстве».

Да что там независимые эксперты и ученые! Сам Совет безопасности ООН в революционной резолюции 1325, принятой аж в 2000 году, признает диспропорциональное и особое влияние войны на женщин и девочек и призывает к расширению участия женщин и учету гендерной перспективы во всех усилиях по обеспечению мира и безопасности.

«Попытки разрешить [военные] конфликты и устранить их первопричины не увенчаются успехом, если мы не уполномочим всех тех, кто пострадал от них, особенно женщин. Только если женщины будут играть полноценную и равную роль, мы сможем построить основы прочного мира. В зонах конфликта по всему миру женские движения работали вместе с ООН над восстановлением мира и безопасности, примирением общества, защитой беженцев <…>. Внутри ООН интеграция гендерных аспектов в области мира и безопасности стала центральной стратегией», — заявлял тогдашний генсек ООН Кофи Аннан.

Кто-то, конечно, может сказать, что интервью журналистов одной воюющей страны с президентом другой формально не считается «мирными переговорами», но вряд ли даже этот буквоедский «кто-то» будет отрицать, что это интервью — часть миротворческого процесса в более широком смысле.

Для любителей сухих цифр есть и они. Статистический анализ Лорел Стоун из Университета Сетон-Холла показывает, что полноценное включение женщин в мирный процесс повышает вероятность соблюдения мирного соглашения в течение хотя бы 2 лет на 20%, а в течение 15 лет — на 35%.

Также есть данные, что агрессивное поведение стран коррелирует с уровнем гендерного насилия и представленности женщин в правительстве. Чем ниже уровень насилия и выше — представленности, тем меньше вероятность потенциальной войны.

Решением этих проблем может стать только уничтожение их основного источника — патриархата, а не попытки устранить лишь наиболее заметные и болезненные симптомы. Пока протестующие против войны не убьют патриархат в себе, их усилия будут тщетными, а возможные успехи — краткосрочными. Проще говоря, война не закончится, пока существует патриархат.

Украинские беженцы в очереди за бесплатными билетами на поезд на вокзале города Пшемысль около польско-украинской границы, 26 марта 2022 года. Фото: Angelos Tzortzinis / AFP / Scanpix

Женщины дискриминированы в журналистике

Напоследок хотелось бы ответить Михаилу Зыгарю, считающему, что в российской журналистике победил матриархат и никакой дискриминации или недостаточной репрезентации женщин в этой сфере не существует.

Начнем с того, что в мировой журналистике, в том числе в странах, где в целом гораздо больше заботятся о гендерном равенстве, есть очевидный недобор женщин-медиаменеджеров. В исследовании Reuters Institute, проведенном в 12 странах на четырех континентах, отмечается, что только 22% из 180 главных редакторов в 240 изданиях — женщины.

По российскому медиарынку точных данных нет, но, несмотря на общее прискорбное положение дел с правами женщин в России, есть основания считать, что отечественные показатели несколько лучше. Во всяком случае, за последние пару десятилетий нетрудно вспомнить несколько десятков имен как влиятельных журналисток, так и женщин-редакторов во главе больших изданий, в том числе перечисленных самим Зыгарем Галину Тимченко и Наталью Синдееву.

Однако это не значит, что в этой области совсем нет проблем. Та же самая Галина Тимченко, например, в интервью Forbes говорила о сложившейся в российских СМИ «маскулинной культуре», долгое время не дававшей женщинам пробиваться на руководящие посты: «У нас в медиа давно установилась маскулинная культура, поэтому каждый раз, когда я вижу, что женщина становится главным редактором, я радуюсь. У женщин совершенно другой взгляд, стиль руководства. Я ужасно устала от этих Журналист Журналистычей — мощных мужиков с трубкой во рту, которые вроде как на войне».

Основательница The Bell, в прошлом главный редактор Forbes Russia и шеф-редактор РБК Елизавета Осетинская замечала, что представленность женщин в руководстве российских СМИ может быть лишь кажущейся: «Мы ведь говорим об очень небольшой фракции. Если посмотреть на весь спектр медиа, от телевидения до новостных агентств, газет, веб-сайтов, там нет какого-то перекоса в сторону женщин. Думаю, мы просто имеем дело с нормальной репрезентацией. Есть несколько ярких фигур, которые видны за счет медийности».

Главный редактор The New Times Евгения Альбац рассказывала, как сложно ей приходилось пробиваться сквозь сексизм в журналистике: «В России, хотя декларировалось равноправие и женщины работали на асфальтоукладчиках, считалось, что у мужчины прав больше. Убей бог, не понимаю почему».

Экс-главный редактор журнала «Коммерсантъ Weekend» Елена Нусинова и вовсе прямо говорила об отсутствии равенства: «Никакого баланса по-прежнему нет. Женщине надо работать заметно лучше мужчины и быть более яркой и одновременно более договороспособной личностью, чтобы занять то же место, что мужчина».

Наконец, кое-какие статистические данные, чтобы лучше представить масштабы проблемы. В прошлом году «Репортеры без границ» опубликовали исследование «Журналистика перед лицом сексизма», охватившее 112 стран. Около 40 из них сочли «опасными или очень опасными для журналисток». И хотя Россия не попала в число «опасных», она оказалась одним из государств, где журналисткам в работе «приходится приспосабливаться к определенным ограничениям из-за гендера», а также сталкиваться с насилием, домогательствам и угрозами в интернете и на рабочем месте.

Впрочем, и без этого исследования можно вспомнить историю нынешнего главы ЛДПР Леонида Слуцкого, целую серию обвинений российских журналисток в харассменте со стороны коллег, обвинения сразу семи так или иначе связанных со СМИ девушек в адрес кинокритика Егора Беликова или даже кейс одного из участников интервью с Зеленским — Ивана Колпакова.

Такую ситуацию определенно не назовешь «матриархатом».

И в этом смысле реакция Зыгаря и Доброхотова показательна. Даже если предположить, что в этой конкретной истории все интервьюеры оказались мужчинами случайно, эта случайность могла стать отличным поводом для разговора о более масштабной проблеме сексизма в России и в российской журналистике, а может, и для поиска решения этой проблемы. Но вместо этого один влиятельный журналист говорит, что женщины просто не заслужили такой чести, а другой отмахивается от этой темы словами, что есть дела поважнее какой-то там репрезентации.

Чем оба, кажется, только подтверждают наличие проблемы.

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.

Читать онлайн «У войны не женское лицо», Светлана Алексиевич – ЛитРес

© Светлана Алексиевич, 2013

© «Время», 2013

– Когда впервые в истории женщины появились в армии?

– Уже в IV веке до нашей эры в Афинах и Спарте в греческих войсках воевали женщины. Позже они участвовали в походах Александра Македонского.

Русский историк Николай Карамзин писал о наших предках: «Славянки ходили иногда на войну с отцами и супругами, не боясь смерти: так при осаде Константинополя в 626 году греки нашли между убитыми славянами многие женские трупы. Мать, воспитывая детей, готовила их быть воинами».

– А в новое время?

– Впервые – в Англии в 1560–1650 годы стали формировать госпитали, в которых служили женщины-солдаты.

– Что произошло в ХХ веке?

– Начало века… В Первую мировую войну в Англии женщин уже брали в Королевские военно-воздушные силы, был сформирован Королевский вспомогательный корпус и женский легион автотранспорта – в количестве 100 тысяч человек.

В России, Германии, Франции многие женщины тоже стали служить в военных госпиталях и санитарных поездах.

А во время Второй мировой войны мир стал свидетелем женского феномена. Женщины служили во всех родах войск уже во многих странах мира: в английской армии – 225 тысяч, в американской – 450–500 тысяч, в германской – 500 тысяч…

В Советской армии воевало около миллиона женщин. Они овладели всеми военными специальностями, в том числе и самыми «мужскими». Даже возникла языковая проблема: у слов «танкист», «пехотинец», «автоматчик» до того времени не существовало женского рода, потому что эту работу еще никогда не делала женщина. Женские слова родились там, на войне…

Из разговора с историком

Миллионы убитых задешево

Протоптали тропу в темноте…

Осип Мандельштам

1978–1985 гг

Пишу книгу о войне…

Я, которая не любила читать военные книги, хотя в моем детстве и юности у всех это было любимое чтение. У всех моих сверстников. И это неудивительно – мы были дети Победы. Дети победителей. Первое, что я помню о войне? Свою детскую тоску среди непонятных и пугающих слов. О войне вспоминали всегда: в школе и дома, на свадьбах и крестинах, в праздники и на поминках. Даже в детских разговорах. Соседский мальчик однажды спросил меня: «А что люди делают под землей? Как они там живут?». Нам тоже хотелось разгадать тайну войны.

Тогда и задумалась о смерти… И уже никогда не переставала о ней думать, для меня она стала главной тайной жизни.

Все для нас вело начало из того страшного и таинственного мира. В нашей семье украинский дедушка, мамин отец, погиб на фронте, похоронен где-то в венгерской земле, а белорусская бабушка, папина мама, умерла от тифа в партизанах, двое ее сыновей служили в армии и пропали без вести в первые месяцы войны, из троих вернулся один. Мой отец. Одиннадцать дальних родственников вместе с детьми немцы сожгли заживо – кого в своей хате, кого в деревенской церкви. Так было в каждой семье. У всех.

Деревенские мальчишки долго еще играли в «немцев» и «русских». Кричали немецкие слова: «Хенде хох!», «Цурюк», «Гитлер капут!».

Мы не знали мира без войны, мир войны был единственно знакомым нам миром, а люди войны – единственно знакомыми нам людьми. Я и сейчас не знаю другого мира и других людей. А были ли они когда-нибудь?

* * *

Деревня моего детства после войны была женская. Бабья. Мужских голосов не помню. Так у меня это и осталось: о войне рассказывают бабы. Плачут. Поют, как плачут.

В школьной библиотеке – половина книг о войне. И в сельской, и в райцентре, куда отец часто ездил за книгами. Теперь у меня есть ответ – почему. Разве случайно? Мы все время воевали или готовились к войне. Вспоминали о том, как воевали. Никогда не жили иначе, наверное, и не умеем. Не представляем, как жить по-другому, этому нам надо будет когда-нибудь долго учиться.

В школе нас учили любить смерть. Мы писали сочинения о том, как хотели бы умереть во имя… Мечтали…

А голоса на улице кричали о другом, манили больше.

Я долго была книжным человеком, которого реальность пугала и притягивала. От незнания жизни появилось бесстрашие. Теперь думаю: будь я более реальным человеком, могла ли бы кинуться в такую бездну? От чего все это было – от незнания? Или от чувства пути? Ведь чувство пути есть…

Долго искала… Какими словами можно передать то, что я слышу? Искала жанр, который бы отвечал тому, как вижу мир, как устроен мой глаз, мое ухо.

Однажды попала в руки книга «Я – из огненной деревни» А. Адамовича, Я. Брыля, В. Колесника. Такое потрясение испытала лишь однажды, читая Достоевского. А тут – необычная форма: роман собран из голосов самой жизни. из того, что я слышала в детстве, из того, что сейчас звучит на улице, дома, в кафе, в троллейбусе. Так! Круг замкнулся. Я нашла то, что искала. Предчувствовала.

Алесь Адамович стал моим учителем…

* * *

Два года не столько встречалась и записывала, сколько думала. Читала. О чем будет моя книга? Ну, еще одна книга о войне… Зачем? Уже были тысячи войн – маленькие и большие, известные и неизвестные. А написано о них еще больше. Но… Писали мужчины и о мужчинах – это стало понятно сразу. Все, что нам известно о войне, мы знаем с «мужского голоса». Мы все в плену «мужских» представлений и «мужских» ощущений войны. «Мужских» слов. А женщины молчат. Никто же, кроме меня, не расспрашивал мою бабушку. Мою маму. Молчат даже те, кто был на фронте. Если вдруг начинают вспоминать, то рассказывают не «женскую» войну, а «мужскую». Подстраиваются под канон. И только дома или, всплакнув в кругу фронтовых подруг, они начинают говорить о своей войне, мне незнакомой. Не только мне, всем нам. В своих журналистских поездках не раз была свидетельницей, единственной слушательницей совершенно новых текстов. И испытывала потрясение, как в детстве. В этих рассказах проглядывал чудовищный оскал таинственного… Когда женщины говорят, у них нет или почти нет того, о чем мы привыкли читать и слышать: как одни люди героически убивали других и победили. Или проиграли. Какая была техника и какие генералы. Женские рассказы другие и о другом. У «женской» войны свои краски, свои запахи, свое освещение и свое пространство чувств. Свои слова. Там нет героев и невероятных подвигов, там есть просто люди, которые заняты нечеловеческим человеческим делом. И страдают там не только они (люди!), но и земля, и птицы, и деревья. Все, кто живут вместе с нами на земле. Страдают они без слов, что еще страшнее.

Но почему? – не раз спрашивала я у себя. – Почему, отстояв и заняв свое место в когда-то абсолютно мужском мире, женщины не отстояли свою историю? Свои слова и свои чувства? Не поверили сами себе. От нас скрыт целый мир. Их война осталась неизвестной…

Хочу написать историю этой войны. Женскую историю.

* * *

После первых встреч…

Удивление: военные профессии у этих женщин – санинструктор, снайпер, пулеметчица, командир зенитного орудия, сапер, а сейчас они – бухгалтеры, лаборантки, экскурсоводы, учительницы… Несовпадение ролей – там и здесь. Вспоминают как будто не о себе, а о каких-то других девчонках. Сегодня сами себе удивляются. И на моих глазах «очеловечивается» история, становится похожей на обычную жизнь. Появляется другое освещение.

Встречаются потрясающие рассказчицы, у них в жизни есть страницы, которые могут соперничать с лучшими страницами классики. Человек так ясно видит себя сверху – с неба, и снизу – с земли. Перед ним весь путь вверх и путь вниз – от ангела к зверю. Воспоминания – это не страстный или бесстрастный пересказ исчезнувшей реальности, а новое рождение прошлого, когда время поворачивает вспять. Прежде всего это – творчество. Рассказывая, люди творят, «пишут» свою жизнь. Бывает, что и «дописывают» и «переписывают». Тут надо быть начеку. На страже. В то же время боль расплавляет, уничтожает любую фальшь. Слишком высокая температура! Искреннее, убедилась я, ведут себя простые люди – медсестры, повара, прачки… Они, как бы это точнее определить, из себя достают слова, а не из газет и прочитанных книг – не из чужого. А только из своих собственных страданий и переживаний. Чувства и язык образованных людей, как это ни странно, часто больше подвержены обработке временем. Его общей шифровке. Заражены вторичным знанием. Мифами. Часто приходится долго идти, разными кругами, чтобы услышать рассказ о «женской» войне, а не о «мужской»: как отступали, наступали, на каком участке фронта… Требуется не одна встреча, а много сеансов. Как настойчивому портретисту.

Долго сижу в незнакомом доме или квартире, иногда целый день. Пьем чай, примеряем недавно купленные кофточки, обсуждаем прически и кулинарные рецепты. Рассматриваем вместе фотографии внуков. И вот тогда… Через какое-то время, никогда не узнаешь, через какое и почему, вдруг наступает тот долгожданный момент, когда человек отходит от канона – гипсового и железобетонного, как наши памятники – и идет к себе. В себя. Начинает вспоминать не войну, а свою молодость. Кусок своей жизни… Надо поймать этот момент. Не пропустить! Но часто после длинного дня, заполненного словами, фактами, слезами, остается в памяти только одна фраза (но какая!): «Я такая маленькая пошла на фронт, что за войну даже подросла». Ее и оставляю в записной книжке, хотя на магнитофоне накручены десятки метров. Четыре-пять кассет…

Что мне помогает? Помогает то, что мы привыкли жить вместе. Сообща. Соборные люди. Все у нас на миру – и счастье, и слезы. Умеем страдать и рассказывать о страдании. Страдание оправдывает нашу тяжелую и нескладную жизнь. Для нас боль – это искусство. Должна признать, женщины смело отправляются в этот путь…

* * *

Как они встречают меня?

Зовут: «девочка», «доченька», «деточка», наверное, будь я из их поколения, они держались бы со мной иначе. Спокойно и равноправно. Без радости и изумления, которые дарит встреча молодости и старости. Это очень важный момент, что тогда они были молодые, а сейчас вспоминают старые. Через жизнь вспоминают – через сорок лет. Осторожно открывают мне свой мир, щадят: «Сразу после войны вышла замуж. Спряталась за мужа. За быт, за детские пеленки. Охотно спряталась. И мама просила: “Молчи! Молчи! Не признавайся”. Я выполнила свой долг перед Родиной, но мне печально, что я там была. Что я это знаю… А ты – совсем девочка. Тебя мне жалко…». Часто вижу, как они сидят и прислушиваются к себе. К звуку своей души. Сверяют его со словами. С долгими годами человек понимает, что вот была жизнь, а теперь надо смириться и приготовиться к уходу. Не хочется и обидно исчезнуть просто так. Небрежно. На ходу. И когда он оглядывается назад, в нем присутствует желание не только рассказать о своем, но и дойти до тайны жизни. Самому себе ответить на вопрос: зачем это с ним было? Он смотрит на все немного прощальным и печальным взглядом… Почти оттуда… Незачем уже обманывать и обманываться. Ему уже понятно, что без мысли о смерти в человеке ничего нельзя разглядеть. Тайна ее существует поверх всего.

Война слишком интимное переживание. И такое же бесконечное, как и человеческая жизнь…

Один раз женщина (летчица) отказалась со мной встретиться. Объяснила по телефону: «Не могу… Не хочу вспоминать. Я была три года на войне… И три года я не чувствовала себя женщиной. Мой организм омертвел. Менструации не было, почти никаких женских желаний. А я была красивая… Когда мой будущий муж сделал мне предложение… Это уже в Берлине, у рейхстага… Он сказал: “Война кончилась. Мы остались живы. Нам повезло. Выходи за меня замуж”. Я хотела заплакать. Закричать. Ударить его! Как это замуж? Сейчас? Среди всего этого – замуж? Среди черной сажи и черных кирпичей… Ты посмотри на меня… Посмотри – какая я! Ты сначала сделай из меня женщину: дари цветы, ухаживай, говори красивые слова. Я так этого хочу! Так жду! Я чуть его не ударила… Хотела ударить… А у него была обожженная, багровая одна щека, и я вижу: он все понял, у него текут слезы по этой щеке. По еще свежим рубцам… И сама не верю тому, что говорю: “Да, я выйду за тебя замуж”.

Простите меня… Не могу…».

Я ее поняла. Но это тоже страничка или полстранички будущей книги.

Тексты, тексты. Повсюду – тексты. В городских квартирах и деревенских хатах, на улице и в поезде… Я слушаю… Все больше превращаюсь в одно большое ухо, все время повернутое к другому человеку. «Читаю» голос.

* * *

Человек больше войны…

Запоминается именно то, где он больше. Им руководит там что-то такое, что сильнее истории. Мне надо брать шире – писать правду о жизни и смерти вообще, а не только правду о войне. Задать вопрос Достоевского: сколько человека в человеке, и как этого человека в себе защитить? Несомненно, что зло соблазнительно. Оно искуснее добра. Притягательнее. Все глубже погружаюсь в бесконечный мир войны, все остальное слегка потускнело, стало обычнее, чем обычно. Грандиозный и хищный мир. Понимаю теперь одиночество человека, вернувшегося оттуда. Как с другой планеты или с того света. У него есть знание, которого у других нет, и добыть его можно только там, вблизи смерти. Когда он пробует что-то передать словами, у него ощущение катастрофы. Человек немеет. Он хочет рассказать, остальные хотели бы понять, но все бессильны.

Они всегда в ином пространстве, чем слушатель. Их окружает невидимый мир. По меньшей мере три человека участвуют в разговоре: тот, кто рассказывает сейчас, этот же человек, каким он был тогда, в момент события, – и я. Моя цель – прежде всего добыть правду тех лет. Тех дней. Без подлога чувств. Сразу после войны человек рассказал бы одну войну, через десятки лет, конечно, у него что-то меняется, потому что он складывает в воспоминания уже всю свою жизнь. Всего себя. То, как он жил эти годы, что читал, видел, кого встретил. Наконец, счастлив он или несчастлив. Разговариваем с ним наедине, или рядом еще кто-то есть. Семья? Друзья – какие? Фронтовые друзья – это одно, все остальные – другое. Документы – живые существа, они меняются и колеблются вместе с нами, из них без конца можно что-то доставать. Что-то новое и необходимое нам именно сейчас. В эту минуту. Что мы ищем? Чаще всего не подвиги и геройство, а маленькое и человеческое, нам самое интересное и близкое. Ну, что больше всего хотелось бы мне узнать, например, из жизни Древней Греции… Истории Спарты… Я хотела бы прочитать, как и о чем тогда люди разговаривали дома. Как уходили на войну. Какие слова говорили в последний день и в последнюю ночь перед расставанием своим любимым. Как провожали воинов. Как ждали их с войны… Не героев и полководцев, а обычных юношей…

История – через рассказ ее никем не замеченного свидетеля и участника. Да, меня это интересует, это я хотела бы сделать литературой. Но рассказчики – не только свидетели, меньше всего свидетели, а актеры и творцы. Невозможно приблизиться к реальности вплотную, лоб в лоб. Между реальностью и нами – наши чувства. Понимаю, что имею дело с версиями, у каждого своя версия, а уже из них, из их количества и пересечений, рождается образ времени и людей, живущих в нем. Но я бы не хотела, чтобы о моей книге сказали: ее герои реальны, и не более того. Это, мол, история. Всего лишь история.

Пишу не о войне, а о человеке на войне. Пишу не историю войны, а историю чувств. Я – историк души. С одной стороны, исследую конкретного человека, живущего в конкретное время и участвовавшего в конкретных событиях, а с другой стороны, мне надо разглядеть в нем вечного человека. Дрожание вечности. То, что есть в человеке всегда.

Мне говорят: ну, воспоминания – это и не история, и не литература. Это просто жизнь, замусоренная и не очищенная рукой художника. Сырой материал говорения, в каждом дне его полно. Всюду валяются эти кирпичи. Но кирпичи еще не храм! Но для меня все иначе… Именно там, в теплом человеческом голосе, в живом отражении прошлого скрыта первозданная радость и обнажен неустранимый трагизм жизни. Ее хаос и страсть. Единственность и непостижимость. Там они еще не подвергнуты никакой обработке. Подлинники.

Я строю храмы из наших чувств… Из наших желаний, разочарований. Мечтаний. Из того, что было, но может ускользнуть.

* * *

Еще раз о том же… Меня интересует не только та реальность, которая нас окружает, но и та, что внутри нас. Мне интересно не само событие, а событие чувств. Скажем так – душа события. Для меня чувства – реальность.

А история? Она – на улице. В толпе. Я верю, что в каждом из нас – кусочек истории. У одного – полстранички, у другого – две-три. Мы вместе пишем книгу времени. Каждый кричит свою правду. Кошмар оттенков. И надо все это расслышать, и раствориться во всем этом, и стать этим всем. И в то же время не потерять себя. Соединить речь улицы и литературы. Сложность ещё в том, что о прошлом мы говорим сегодняшним языком. Как передать им чувства тех дней?

* * *

С утра телефонный звонок: «Мы с вами не знакомы… Но я приехала из Крыма, звоню с железнодорожного вокзала. Далеко ли это от вас? Хочу рассказать вам свою войну…».

Так?!

А мы собрались с моей девочкой поехать в парк. Покататься на карусели. Как объяснить шестилетнему человечку, чем я занимаюсь. Она недавно у меня спросила: «Что такое – война?». Как ответить… Я хочу отпустить ее в этот мир с ласковым сердцем и учу, что нельзя просто так цветок сорвать. Жалко божью коровку раздавить, оторвать у стрекозы крылышко. А как объяснить ребенку войну? Объяснить смерть? Ответить на вопрос: почему там убивают? Убивают даже маленьких, таких, как она. Мы, взрослые, как бы в сговоре. Понимаем, о чем идет речь. А вот – дети? После войны мне как-то родители это объяснили, а я своему ребенку уже не могу объяснить. Найти слова. Война нам нравится все меньше, нам все труднее найти ей оправдание. Для нас это уже просто убийство. Во всяком случае, для меня это так.

Написать бы такую книгу о войне, чтобы от войны тошнило, и сама мысль о ней была бы противна. Безумна. Самих генералов бы тошнило…

Мои друзья-мужчины (в отличие от подруг) ошарашены такой «женской» логикой. И я опять слышу «мужской» аргумент: «Ты не была на войне». А может быть, это и хорошо: мне неведома страсть ненависти, у меня нормальное зрение. Невоенное, немужское.

В оптике есть понятие «светосила» – способность объектива хуже-лучше зафиксировать уловленное изображение. Так вот, женская память о войне самая «светосильная» по напряжению чувств, по боли. Я бы даже сказала, что «женская» война страшнее «мужской». Мужчины прячутся за историю, за факты, война их пленяет как действие и противостояние идей, различных интересов, а женщины захвачены чувствами. И еще – мужчин с детства готовят, что им, может быть, придется стрелять. Женщин этому не учат… они не собирались делать эту работу… И они помнят другое, и иначе помнят. Способны увидеть закрытое для мужчин. Еще раз повторю: их война – с запахом, с цветом, с подробным миром существования: «дали нам вещмешки, мы пошили из них себе юбочки»; «в военкомате в одну дверь зашла в платье, а в другую вышла в брюках и гимнастерке, косу отрезали, на голове остался один чубчик…»; «немцы расстреляли деревню и уехали… Мы пришли на то место: утоптанный желтый песок, а поверху – один детский ботиночек…». Не раз меня предупреждали (особенно мужчины-писатели): «Женщины тебе напридумывают. Насочиняют». Но я убедилась: такое нельзя придумать. У кого-то списать? Если это можно списать, то только у жизни, у нее одной такая фантазия.

О чем бы женщины ни говорили, у них постоянно присутствует мысль: война – это прежде всего убийство, а потом – тяжелая работа. А потом – и просто обычная жизнь: пели, влюблялись, накручивали бигуди…

В центре всегда то, как невыносимо и не хочется умирать. А еще невыносимее и более неохота убивать, потому что женщина дает жизнь. Дарит. Долго носит ее в себе, вынянчивает. Я поняла, что женщинам труднее убивать.

* * *

Мужчины… Они неохотно впускают женщин в свой мир, на свою территорию.

На Минском тракторном заводе искала женщину, она служила снайпером. Была знаменитым снайпером. О ней писали не раз во фронтовых газетах. Номер домашнего телефона мне дали в Москве ее подруги, но старый. Фамилия тоже у меня была записана девичья. Пошла на завод, где, как я знала, она работает, в отделе кадров, и услышала от мужчин (директора завода и начальника отдела кадров): «Мужчин, что ли, не хватает? Зачем вам эти женские истории. Женские фантазии…». Мужчины боялись, что женщины какую-то не ту войну расскажут.

Была в одной семье… Воевали муж и жена. Встретились на фронте и там же поженились: «Свадьбу свою отпраздновали в окопе. Перед боем. А белое платье я себе пошила из немецкого парашюта». Он – пулеметчик, она – связная. Мужчина сразу отправил женщину на кухню: «Ты нам что-нибудь приготовь». Уже и чайник вскипел, и бутерброды нарезаны, она присела с нами рядом, муж тут же ее поднял: «А где клубника? Где наш дачный гостинец?». После моей настойчивой просьбы неохотно уступил свое место со словами: «Рассказывай, как я тебя учил. Без слез и женских мелочей: хотелось быть красивой, плакала, когда косу отрезали». Позже она мне шепотом призналась: «Всю ночь со мной штудировал том “Истории Великой Отечественной войны”. Боялся за меня. И сейчас переживает, что не то вспомню. Не так, как надо».

Так было не один раз, не в одном доме.

Да, они много плачут. Кричат. После моего ухода глотают сердечные таблетки. Вызывают «скорую». Но все равно просят: «Ты приходи. Обязательно приходи. Мы так долго молчали. Сорок лет молчали…»

Понимаю, что плач и крик нельзя подвергать обработке, иначе главным будет не плач и не крик, а обработка. Вместо жизни останется литература. Таков материал, температура этого материала. Постоянно зашкаливает. Человек больше всего виден и открывается на войне и еще, может быть, в любви. До самых глубин, до подкожных слоев. Перед лицом смерти все идеи бледнеют, и открывается непостижимая вечность, к которой никто не готов. Мы еще живем в истории, а не в космосе.

Несколько раз я получала отосланный на читку текст с припиской: «О мелочах не надо… Пиши о нашей великой Победе…». А «мелочи» – это то, что для меня главное – теплота и ясность жизни: оставленный чубчик вместо кос, горячие котлы каши и супа, которые некому есть – из ста человек вернулось после боя семь; или то, как не могли ходить после войны на базар и смотреть на красные мясные ряды… Даже на красный ситец… «Ах, моя ты хорошая, уже сорок лет прошло, а в моем доме ты не найдешь ничего красного. Я ненавижу после войны красный цвет!»

* * *

Вслушиваюсь в боль… Боль как доказательство прошедшей жизни. Других доказательств нет, другим доказательствам я не доверяю. Слова не один раз уводили нас от истины.

Думаю о страдании как высшей форме информации, имеющей прямую связь с тайной. С таинством жизни. Вся русская литература об этом. О страдании она писала больше, чем о любви.

И мне об этом рассказывают больше…

* * *

Кто они – русские или советские? Нет, они были советские – и русские, и белорусы, и украинцы, и таджики…

Все-таки был он, советский человек. Таких людей, я думаю, больше никогда не будет, они сами это уже понимают. Даже мы, их дети, другие. Хотели бы быть, как все. Похожими не на своих родителей, а на мир. А что говорить о внуках…

Но я люблю их. Восхищаюсь ими. У них был Сталин и ГУЛаг, но была и Победа. И они это знают.

Получила недавно письмо:

«Моя дочь меня очень любит, я для нее – героиня, если она прочтет вашу книгу, у нее появится сильное разочарование. Грязь, вши, бесконечная кровь – все это правда. Я не отрицаю. Но разве воспоминания об этом способны родить благородные чувства? Подготовить к подвигу…»

Не раз убеждалась:

…наша память – далеко не идеальный инструмент. Она не только произвольна и капризна, она еще на цепи у времени, как собака.

…мы смотрим на прошлое из сегодня, мы не можем смотреть ниоткуда.

…а еще они влюблены в то, что с ними было, потому что это не только война, но и их молодость. Первая любовь.

* * *

Слушаю, когда они говорят… Слушаю, когда они молчат… И слова, и молчание – для меня текст.

– Это – не для печати, для тебя… Те, кто был старше… Они сидели в поезде задумчивые… Печальные. Я помню, как один майор заговорил со мной ночью, когда все спали, о Сталине. Он крепко выпил и осмелел, он признался, что его отец уже десять лет в лагере, без права переписки. Жив он или нет – неизвестно. Этот майор произнес страшные слова: «Я хочу защищать Родину, но я не хочу защищать этого предателя революции – Сталина». Я никогда не слышала таких слов… Я испугалась. К счастью, он утром исчез. Наверное, вышел…

– Скажу тебе по секрету… Я дружила с Оксаной, она была с Украины. Впервые от нее я услышала о страшном голоде на Украине. Голодоморе. Уже лягушку или мышь было не найти – все съели. В их селе умерла половина людей. Умерли все ее меньшие братья и папа с мамой, а она спаслась тем, что ночью воровала на колхозной конюшне конский навоз и ела. Никто не мог его есть, а она ела: «Теплый не лезет в рот, а холодный можно. Лучше замерзший, он сеном пахнет». Я говорила: «Оксана, товарищ Сталин сражается. Он уничтожает вредителей, но их много». – «Нет, – отвечала она, – ты глупая. Мой папа был учитель истории, он мне говорил: “Когда-нибудь товарищ Сталин ответит за свои преступления…”»

Ночью я лежала и думала: а вдруг Оксана – враг? Шпионка? Что делать? Через два дня в бою она погибла. У нее не осталось никого из родных, некому было послать похоронку…

Затрагивают эту тему осторожно и редко. Они до сих пор парализованы не только сталинским гипнозом и страхом, но и прежней своей верой. Не могут ещё разлюбить то, что любили. Мужество на войне и мужество мысли – это два разных мужества. А я думала, что это одно и то же.

* * *

Рукопись давно лежит на столе…

Уже два года я получаю отказы из издательств. Молчат журналы. Приговор всегда одинаков: слишком страшная война. Много ужаса. Натурализма. Нет ведущей и направляющей роли коммунистической партии. Одним словом, не та война… Какая же она – та? С генералами и мудрым генералиссимусом? Без крови и вшей? С героями и подвигами. А я помню с детства: идем с бабушкой вдоль большого поля, она рассказывает: «После войны на этом поле долго ничего не родило. Немцы отступали… И был тут бой, два дня бились… Убитые лежали один возле одного, как снопы. Как шпалы на железнодорожной станции. Немцы и наши. После дождя у них у всех были заплаканные лица. Мы их месяц всей деревней хоронили…».

Как забыть мне про это поле?

Я не просто записываю. Я собираю, выслеживаю человеческий дух там, где страдание творит из маленького человека большого человека. Где человек вырастает. И тогда он для меня – уже не немой и не бесследный пролетариат истории. Отрывается его душа. Так в чем же мой конфликт с властью? Я поняла – большой идее нужен маленький человек, ей не нужен большой. Для нее он лишний и неудобный. Трудоемкий в обработке. А я его ищу. Ищу маленького большого человека. Униженный, растоптанный, оскорбленный – пройдя через сталинские лагеря и предательства, он все-таки победил. Совершил чудо.

Но историю войны подменили историей победы.

Он сам об этом расскажет…

Warface — Набор оружия «Контртеррористический набор» в Steam

Для этого контента требуется базовая игра Warface в Steam.

Бесплатная игра

Скачать

Об этом контенте

О наборе «Контртеррорист»

Это самые смертоносные пистолеты, идеально подходящие для тех, кто привык устанавливать правила игры. Подметите пол своим противником благодаря необычному типу стрельбы из винтовки и добейте его силой пистолета. Играйте в игру по своим правилам!

В набор входят два вида оружия: пистолет, который подходит для любого класса в игре (кроме СЭД) и винтовка для Стрелков.

H&K USP

Достаточно компактный и удобный в обращении пистолет с большой емкостью магазина и высокой скорострельностью, способный перестрелять противника в любом бою.

Famas F1

Это уникальная штурмовая винтовка булл-пап, стреляющая очередями по три патрона. Оружие обладает очень высоким уроном, а также отличной точностью как в режимах прицеливания, так и при стрельбе от бедра. Характеристики скорострельности учитывают особенность оружия: стрельба очередями по три патрона.

После оплаты предметы появятся на вашем игровом аккаунте. Подождите 15 минут или перезапустите игру, если необходимо.

System Requirements